Григорий Гибивич Ходжер (1929—2006) родился в семье рыбака и охотника в селе Верхний Нерген (ныне Нанайский район Хабаровского края) 5 апреля 1929 года. В молодости учился жестяному делу, был секретарём сельсовета, работал в рыболовецкой бригаде. В 1956 году окончил исторический факультет ЛГПИ имени А. И. Герцена.
Первые произведения Ходжера были напечатаны в 1953 году. Отдельным изданием сборник его рассказов «Первые сдвиги» вышел в 1958 году. Его перу принадлежат повести «Чайки над морем», «Эморон-озеро», «Правнук Дерсу Узала», «Последняя охота», «Какого цвета снег?», «Гайчи», «Пустое ружье», «Квартира с видом на Амур» и другие. Нанайцам-фронтовикам посвящена документальная повесть «Найхинцы». В трилогии «Амур широкий» показана жизнь нанайцев в период с конца XIX века до середины 1930-х годов. Также Ходжер является автором ряда произведений для детей. Он активно собирал и публиковал нанайский фольклор, составлял сборники литературных произведений народов Дальнего Востока СССР.
Мой знакомый пчеловод
Рассказ
1
Пароход коротко прогудел и, пустив клубящееся облако пара, отвалил от пристани. Он неторопливо развернулся и пошел вверх по течению, разрезая тяжелые мутные волны Амура тупым, как у максуна, носом.
Я проводил его глазами и повернулся к берегу. Неужели никто меня не встречает. Огляделся по сторонам и усмехнулся. Кто же может встретить, если я не дал телеграммы? Сам ведь хотел приехать неожиданно, а теперь немножко обидно. Пять лет не был дома!
Передо мной, чуть вправо, раскинулось большое село Николаевка. А мне надо влево, наш Ончон за восемь километров отсюда. Вздохнув, поднял чемодан и пошел. Но не успел сделать и несколько шагов, как кто-то окликнул меня:
– Здравствуй, Алексей!
Я обернулся и увидел, что меня нагоняет какой-то человек. Как старый знакомый, а как будто незнакомый. Потом обрадовался:
Бельды Моранга! — И я крепко обнял односельчанина.
Моранга с ног до головы оглядел меня.
Сказать, что ветер, так листья не колышутся, сказать, что дождь идет, так небо ясное… Откуда ты взялся, не пойму? — говорил он, усмешливо щуря глаза. — Никому не писал, никто тебя дома не ждет. Ну, пойдем к отцу с матерью. Хороший им будет подарок.
Мы зашагали рядом. Моранга, весело поглядывая по сторонам, говорил без умолку:
Я тут к своему другу ходил, к Гавриле Гаврилычу. Знаешь его? Хороший человек. Я уж домой собрался, вижу — пароход бежит. Для интересу подошел к пристани, смотрю — вроде наш Алексей приехал. Думаю, если правда наш Алексей, почему мало переменился?
Я засмеялся:
Как же мне меняться? Расти уже поздно.
Зачем расти? Толстым должен быть. Ты теперь ученый, значит, большой человек. Надо, чтоб с первого взгляда видно было, кто ты такой. А ты какой был худой, такой и остался.
Пристань осталась далеко позади. Моранга свернул на лесную дорожку, которую я и не приметил. Она была не шире тропинки, что протаптывают звери к водопою. Может быть, это и вправду была звериная тропа. В ушах у меня еще звучали отголоски городского шума, стук вагонных колес и пыхтение парохода. А тут нас обступила тишина, лес показался мне спящим. Замолчал и Моранга.
Пахло растопленной на солнце смолой, какими-то травами, от запаха которых я сразу же как будто опьянел. Потом зрение и слух постепенно стали возвращаться ко мне, и я снова почувствовал себя настоящим жителем тайги. Я услышал негромкий посвист бурундука, мягкий треск сухой веточки под чьим-то осторожным копытцем. Высоко над нами, невидимые в густой зелени, шумно возились птицы, верно не поделили какую-нибудь гусеницу. Рыжая белка прыгнула с ветки на ветку, выпрямив пушистый хвост, потом забежала за ствол и с любопытством выглядывала из-за укрытия. Лесная лягушка, подпрыгнув и вытянув вперед длинный язычок, поймала пролетавшую мошку и замерла в ожидании новой добычи, выпучив немигающие глаза. Мне вдруг стало очень весело, захотелось разуться, ощутить босой ногой прогретую землю, как в детстве, залезть на кедр, нарвать незрелых еще шишек, а потом развести костер, испечь их в золе и грызть орешки с молочком вместо ядрышка. Но вот мы вышли на лесную опушку. Здесь солнце пробивалось между листьями липы, клена, молодых дубков. Цветы росли так буйно, что почти забили зелень травы.
Моранга снова заговорил. Тайга была той же, что и пять лет тому назад, я ее вспомнил и узнал. А вот в Моранге что-то очень изменилось. Шагая с ним рядом, я изредка поглядывал на него и пытался понять, что же в нем нового.
Начать хотя бы с одежды. Когда мы рыбачили в одной бригаде, он всегда носил летом высокие резиновые сапоги. Зимой ходил в унтах или торбазах. Башмаки он не считал за обувь, уверял, что ни один уважающий себя рыбак их не наденет. С еще большим презрением отзывался он о брюках-галифе, которые вошли в моду после войны у молодежи. «Пузыри какие-то, а не штаны!»— говорил он. А теперь эти самые «пузыри» были на нем, а на ногах красовались ботинки со шнурками.
Моранга перехватил мой взгляд.
На мои башмаки смотришь? Мне сапоги сейчас ни к чему. Я больше не рыбачу. Начальником стал.
Председателем колхоза выбрали? — спросил я.
Что председатель! — сказал Моранга важно. — У председателя один колхоз, а у меня тридцать пять колхозов.
Я с недоумением посмотрел на старого знакомого. Раньше за ним будто не замечалось хвастовства. А Моранга продолжал:
Один со всеми управляюсь. Народ у меня работящий, и заданий никто не просит. С утра на работу выходят, сами знают, что делать. Крепко дисциплинированные.
Моранга лукаво посмотрел на меня, довольный, что сбил с толку.
Не понимаешь? Так и быть, скажу: пчеловод я, вот кто такой!
Это была большая для меня новость — ведь раньше нанайцы никогда не разводили пчел.
Что ты удивляешься? — сказал Моранга. — Мы же не удивлялись, когда ты написал, что стал, как это называется, — ас… ас…
Аспирантом, — подсказал я.
Вот, вот, этим самым ученым.
Я вспомнил одну историю, которую еще школьником слышал от Моранги. Тогда же он показал мне огромный шрам на затылке, оставшийся в память об этом событии. Много лет назад, когда я еще не родился, а Моранга был молодым охотником, он поссорился с медведем из-за лесного меда. Оба любителя редкого лакомства — сладкого кяксо — встретились в таежной чащобе у дуплистого дуба, вокруг которого с жужжанием вились пчелы. Встреча эта окончилась для Моранги плачевно: медведь оглушил его ударом лапы и задрал когтями кожу на затылке. Обнюхав его и приняв за мертвого, медведь ушел. Но Моранга был не такой человек, чтобы без спора уступить дупло, полное меда, собаке лесного хозяина.
Сейчас, вспоминая об этом, Моранга смеется:
Глупый тогда был, в такие пустяки верил. Ну зачем лесному духу собака?
А лесной дух, по-твоему, есть?
Я с ним не встречался, — хитро щурится Моранга.
…Отлежавшись дома, Моранга опять отправился за кяксо. На этот раз он был предусмотрительней, не набросился на мед, а засел в кустах и принялся выжидать. Вторая встреча окончилась плачевно для медведя. Моранга попросту убил его. Теперь никто не мешал Моранге срубить дерево. Потом он развел костер, наваливая побольше сырых веток, чтобы дым был гуще, и выкурил пчел. Моранга набрал полное берестяное ведерко душистого дикого меда.
Вкусный был кяксо, — говорит он, жмурясь от удовольствия при одном воспоминании. — Охотнику не часто выпадает такая удача в тайге. Зверя можно выследить, на рыбу сеть поставить, а про пчел никто ничего не знает. Кто наткнется на их гнездо, тому и мед достанется. Однако не я один на гнездо набрел, медведь первый нашел. Раз вдвоем нашли, надо пополам делить. Налил я сладкого кяксо в деревянную чашку, поставил перед головой мертвой собаки лесного хозяина. На другой день пришел к тому месту — не убавилось меду, не ест его медведь, видно, шибко сердит на меня. На третий день пришел, — опять мед не тронут, только мухи всю чашку облепили. Тогда я тоже рассердился, разогнал мух и съел весь мед сам…
Вот какую историю вспомнили мы с Морангой, шагая по родному селу. Весело смеялись, радовались.
Как же ты, — спросил я спутника, — решился разводить пчел после того случая в тайге?
Моранга усмехнулся:
— Может, потому и захотел, что они — старые мои знакомые. Я так на колхозном собрании и сказал: «Назначайте меня пчеловодом, я с пчелами обращаться умею», — и показал след на затылке. Все засмеялись, потом сказали: «Раз человек сам просится, значит, стараться будет». А председатель говорит: «В Николаевку прислали ученого по пчелам, он по всем колхозам пасеки налаживает, он Морангу научит». Вот я и хожу в Николаевку, к Гавриле Гаврилычу.
Разговор с Морангой удивил меня, но в родном селе я увидел столько перемен, происшедших за время моего отсутствия, что и удивляться перестал. Вот мать подходит к косяку двери и щелкает выключателем так запросто, будто для нее это самое обыкновенное дело. А ведь сколько лет она мучилась, едва не ослепла, долгими зимними вечерами обшивая семью при свете жирника…
С дороги я мылся в чистой колхозной бане, где из крана текла горячая вода. Посреди села деловито стучал большой локомобиль. В старые времена его посчитали бы великим шаманом, — столько чудесных вещей он делал одновременно, крутя динамо, обогревая баню, приводя в движение пилораму.
Односельчане встретили меня радушно. Каждый водил меня из конца в конец Ончона, с гордостью показывая все новое. Не обошлось и без курьезов. Все кругом считали, что если я прожил столько лет в большом городе, то могу разрешить все затруднения и ответить на все вопросы. Председатель колхоза Петр Алексеевич Тумали стал советоваться, как завести в колхозе новые усовершенствованные сети, где достать моторы для кунгасов, какой марки купить грузовую автомашину. Он всерьез подумывал о питомнике чернобурых лисиц (и тут я должен был дать совет!). «Ну а потом, — скромно добавлял он, — может, и соболей попробуем разводить». Сколько раз в эти дни пожалел я, что, увлекшись историей и фольклором, мало интересовался техникой и сельским хозяйством!
Выслушав новости, дав советы, какие мог дать, я решил навестить Морангу. По дорожке, вьющейся огородами, я вышел за поселок и увидел колхозный сад. Он был еще очень молодой, тонконогие сливовые деревца в белых известковых чулочках стояли рядами, как послушные школьницы.
В середине сада были посажены яблоньки, на них уже завязывались жесткие зеленые плоды. Сад был огорожен колючей проволокой. Вдоль огорода росли кусты малины и смородины. Их ветки пробивались сквозь проволоку, переплетались с лозами дикого винограда и лимонника, тянувшимися снаружи. Мне вспомнилось, как в детстве мы, вездесущие мальчишки, подставляли лестницу к окну клуба или подвязывались веревками, чтобы посмотреть кинофильм. Виноградные лозы и лимонник, заглядывавшие в сад, напоминали этих мальчишек.
«Почему бы не пересадить кусты винограда и лимонника в сад и не начать их культивировать?» — подумал я.
Я приподнял виноградную гроздь с небольшими голубоватыми, еще зелеными ягодами. Сейчас они терпкие и кислые, а вот погреет их с месяц жаркое амурское солнце, они почернеют, нальются соком и станут сладкими, не хуже какого-нибудь южного сорта.
Пасека находилась за садом. Чем ближе я подходил к ней, тем чаще мимо меня с гуденьем пролетали пчелы. Я с опаской поглядывал на них, но пчелы летели своим путем, не обращая на меня внимания. Владения Моранги были обнесены высоким забором. Тайга подступала к самой пасеке. По частоколу пробежал бурундучок, немножко посидел на нем, потом прыгнул на ближайшую ветку и пропал в густой хвое.
Моранга Бельды встретил меня, как долгожданного гостя. Первым делом он напялил мне на голову сетку и посоветовал держать руки в карманах. Сам хозяин сетки не надел.
Меня пчелы не кусают, — сказал он, — знают своего начальника.
Тридцать пять аккуратных однотипных ульев стояли рядами. Моранга выкрасил одни ульи в желтый цвет, другие — в красный, третьи — в синий. Я не думал, что эти маленькие пчелиные домики могут различаться чем-нибудь, кроме окраски. Оказалось, что о каждом улье Моранга мог что-то рассказать. В одном семья была дружная, работящая, в другом — поленивее. А вот в этом улье пчелы недавно похоронили мышь. Она забралась сюда, чтобы полакомиться медом, но пчелы-сторожа подняли тревогу. Через несколько минут мышь лежала кверху лапками, зажаленная насмерть. Воровку казнили, а вытащить ее не хватило сил. Тогда пчелы принялись строить для мыши гроб. Они накладывали на нее крошечные комочки воска, пока не замуровали совсем. Так и лежит наказанная разбойница в своем удивительном гробу.
Много еще интересного рассказал Моранга о пчелах. Я узнал, что у них есть няньки и уборщицы, пчелы, на которых лежит обязанность проветривать улей крылышками, есть разведчики, есть часовые.
Пчелы — самый умный народ, — убежденно говорил Моранга. — Раньше я думал, из зверей самый умный медведь, из рыб — калуга. А теперь вижу — умнее пчел никого нет.
Тут Моранга подвел меня к улью, который, на мой взгляд, ничем особенным не отличался, разве что стоял под деревом. Но пчеловод хитро прищурился и сказал:
Это мой самый главный колхоз. Прошлым летом, когда я еще ничего не понимал в пчелах, такое случилось, что вспомнить стыдно. Прихожу как-то утром на пасеку и вижу— на ветке что-то чернеет. Гнездо, что ли, большое птицы построили? Подошел ближе, присмотрелся, а это, оказывается, пчелы. Испугался я: зачем пчелы свой дом бросили? Не знаю, что с ними делать. Я бегом в правление, позвонил в Николаевку. Гаврила Гаврилыч сказал, что это называется рой, велел брызнуть водой на пчел, стряхнуть их в короб и посадить в улей. Я скорей опять на пасеку, схватил короб, в жестянку воды налил — и к дереву. Только добежал — пчелы снялись и улетели. Ну, думаю, все пропало, и от злости им вдогонку из жестянки выплеснул. И что ты думаешь? Тут же весь рой на другую ветку сел. Посадил я их обратно в улей. Зачем улетать, говорю, вам и здесь хорошо живется. Они меня не послушались. На следующий день опять сбежали. Я опять их посадил. Они опять убежали. На этот раз совсем. Тогда я сильно рассердился. Поехал к Гавриле Гаврилычу. Отдавай, говорю, со своей пасеки улей, раз меня плохо учил. Убежали мои пчелы. Гаврила Гаврилыч сперва удивился, а потом смеяться стал. Оказывается, когда пчелы новую матку выведут, старая матка уходит из домика, а за ней половина пчел. Тут и надо рою новый улей дать. Может, с этой беды я и начал понимать, что к чему…
На пасеке стало жарко. Казалось, все замерло от полуденного зноя. Тут я оценил все преимущества того, что Моранга может ходить без сетки. Я обливался потом, но уходить не хотелось. Моранга, видно, заметил мои страдания и повел в зимник. Там не так пекло.
Зимник, нечто среднее между сараем и землянкой, находился на краю пасеки. Действительно, тут было прохладно, пахло воском и медом. В углу стояли пустые ульи. Возвышались сложенные стопкой рамы, на небольшом верстаке лежал плотничий инструмент. Мы с удовольствием расположились прямо на земляном полу. Моранга стал набивать трубку.
На пасеке я не курю, пчелы этого не любят.
Я вынул пачку «Красной звезды», но Моранга с презрением отозвался о папиросах: что за удовольствие курить бумагу! То ли дело резная нанайская трубка. И он принялся расписывать достоинства своего самосада. Однако этой темы хватило ненадолго, Моранга свернул опять на своих любимых пчел.
Выяснилось, что у колхозного пчеловода не меньше, а, может, даже и больше всяких замыслов, чем у председателя колхоза Тумали. К будущему году он собирается довести пасеку до пятидесяти ульев, добиться, чтобы в каждом улье жила сильная семья, дающая много меду. А добиться этого, оказывается, не так просто. В одном из ульев от какой-то болезни погибло много пчел. По совету Гаврилы Гавриловича Моранга пытался подсадить в эту семью рабочих пчел из других ульев, но там началась настоящая война. Оказывается, подсаживать надо не взрослых пчел, а запечатанные соты с личинками, из которых через день-два выведутся пчелы.
Он и книжку мне дал, — сказал Моранга, — только я ее читать не стал. Зачем мне книжка, когда у меня глаза есть! Я на пчел смотрю, все сам вижу. Когда охотился — тоже никаких книг не читал, а охотником считался неплохим.
Я уже открыл рот, чтобы поспорить с Морангой, как он подсел ко мне поближе и с увлечением заговорил:
Колхоз с каждым днем богатеет. И Моранга от других не отстанет. Я одну штуку придумал хорошую, то есть я не одну штуку приду мал, — поправился он, — но эта очень важная. Ты человек ученый, должен мне посоветовать. Я слышал, на собрании говорили, побольше надо техники применять. А где у меня на пасеке техника? Ульи на зиму в этот сарай переносим, а тут холодно. Я и придумал обогревать зимник паром от локомобиля, как нашу баню. Хорошо это будет, как ты думаешь?
Было жаль разочаровывать Морангу, но пришлось сказать:
Нет, не хорошо. Пар — это вода. Если зимой его в холодное помещение пустить, через час твои пчелы в ледяшки превратятся.
Моранга немного помолчал.
Да, нехорошо получается, —- проговорил он с огорчением. — Ну ладно, я еще что-нибудь придумаю.
2
Я зачастил к Моранге. Все мне нравилось тут — и солнечная полянка с пестрыми домиками, и своеобразная жизнь пчел, а всего больше — сам начальник пчел. Он вкладывал в это новое для нанайцев дело столько сердца, что невольно заражал и меня. А если делал промахи, то тут же старался исправить их с таким рвением, что сердиться на него было невозможно. Должен сознаться, что в одном происшествии на пасеке был отчасти замешан и я.
Однажды вечером я зашел к Моранге домой и застал его за необычайным для него занятием: он варил варенье. Над костром, разведенным посреди двора, висел котелок, в котором пузырился прозрачный сахарный сироп. Моранга сосредоточенно помешивал в котелке ложкой. Жена его, стоявшая в сторонке, недовольно покачивала головой: зачем, мол, взялся не за свое дело.
Садись, будешь мне помогать, — деловито сказал Моранга, увидев меня.
Я подсел к нему и стал наблюдать.
Моранга изредка поднимал ложку и смотрел, как с нее сбегает прозрачная густеющая струйка. Наконец он снял котелок с огня.
Пусть остынет, — сказал он, — а ты пока обрывай лепесточки у этих вот цветов. — И он сунул мне охапку маленьких желтых цветов с пряным сладким запахом.
Я послушно принялся за дело, но все-таки спросил:
А зачем это?
Моранга лукаво посмотрел на меня:
Возьми медведя за лапу, приведи его на полянку, где малины много, другой раз сам туда придет. Верно? А пчел я раз пять в коробочке вон за ту сопку носил, не хотят туда летать. Тайга им полюбилась, а за сопкой луг с главными медоносами. Вот скажи теперь, кто умнее — медведь или пчела?
Выходит, что медведь, — нерешительно сказал я, чувствуя какой-то подвох.
Моранга торжествующе засмеялся:
Можешь ты медведю сказать: беги, на той полянке малина хорошая? Не можешь. А пчелам я завтра скажу.
Моранга замолчал, ожидая от меня еще каких-нибудь нелепых вопросов, но я, чтобы не попасть впросак, молчал.
Пчелиный начальник не выдержал и заговорил сам:
Пчелы больше всего запах понимают. Эти желтенькие цветочки я за сопкой нарвал. Настою их на сиропе и завтра пораньше угощу пчел. Попробуют они сиропа и полетят за сопку, как я приказал.
Ты сам это придумал? — недоверчиво спросил я.
—Что ж, у меня головы на плечах нет? — с достоинством ответил Моранга. — Если бы Гаврила Гаврилыч не сказал, я бы сам додумался. — И он направился к дому.
В сенцах загрохотали жестянки, послышался возмущенный голос жены:
Топор на пасеку унес, пилу на пасеку унес! Три года обещал крыльцо починить, доски уже были приготовлены. Так и доски пчелам понадобились. Теперь ни одной жестянки дома не останется, керосину не во что налить.
Однако Моранга, видно, уже привык к воркотне жены. Из сенцев он вышел с целой кучей жестяных банок разной величины. Банки неторопливо сложил в мешок, насыпал оборванные мною лепестки в остывший сироп и с удовлетворением сказал:
Теперь и спать можно ложиться.
Я поднялся.
Будешь утром на пасеке? — спросил меня Моранга.
Я пообещал.
На следующий день я действительно побывал на пасеке, бегом туда побежал. А почему бегом — сейчас узнаете.
С утра я пошел, как предполагал, в правление. Мы неторопливо беседовали с председателем колхоза Петром Алексеевичем о том, о сем. За окном пыхтел локомобиль, работала пилорама. Время от времени кто-нибудь из колхозников заходил в контору, спрашивал что-нибудь у председателя и уходил.
Договорившись со мной о лекции, Петр Алексеевич стал делиться своими соображениями по поводу заключенного договора с Австрией, но вдруг замолчал и стал прислушиваться. На дворе перестала гудеть пилорама, потом остановился локомобиль, и в наступившей тишине послышались какие-то крики. Встревоженный председатель бросился к окну, я, конечно, тоже.
На площади перед правлением человек пять плясали какой-то странный танец. Когда я еще был маленьким, я видел однажды камлание знаменитого шамана, считавшегося первым колдуном в округе. Как сквозь сон, вспоминаю его дикие прыжки, приседания и судорожные взмахи рук. Но теперь, увидев, что выделывают механик Николай, моторист и рабочие пилорамы, я подумал, что пляски шамана по сравнению с этим ровно ничего не стоили. Я расхохотался. Но председатель сердито глянул на меня и выбежал из правления. Я бросился за ним. Едва мы подбежали к механику, как в щеку меня ужалила пчела. Не успел потереть укушенное место, как глаз мой как будто проткнули раскаленным железом — это ужалила вторая пчела. Пчелы носились вокруг локомобиля, жужжали над мотором и набрасывались на всех, кто находился поблизости. Теперь я понял, что заставило людей бросить работу и плясать шаманские танцы.
Будь он неладен, этот пчеловод! — кричал механик Николай. — Чего он со своими тварями сделал? Что они так взбесились?
Тут я и побежал на пасеку, успев крикнуть, что сейчас приведу Морангу.
Моранга встретил меня широчайшей улыбкой.
Послушались, полетели, — сказал он гордо.
Куда полетели? — закричал я.
За сопку полетели, — с удовлетворением сказал Моранга.
Бежим скорей к правлению, председатель тебе покажет сопку
Моранга заметил, наконец, мое распухшее лицо и растерялся. Обратно мы бежали уже вдвоем. Я мчался впереди, Моранга старчески трусил за мною мелкой рысцой и ни о чем не спрашивал.
Когда мы прибежали на площадь, она была пуста. Только пчелы по-прежнему штурмовали локомобиль и мотор пилорамы. Моранга, тут же трижды ужаленный, ринулся к правлению, в котором укрылись осажденные. Он вбежал в контору и, не обращая внимания на грозное лицо председателя и брань пострадавших, принялся бешено крутить ручку телефона.
Николаевка! — кричал он в трубку. — Николаевка? Позовите скорее Гаврилу Гаврилыча. Как некому? Скажите, в Ончоне несчастье на пасеке. Ждать? Хорошо, буду ждать.
И, прижав трубку к уху, Моранга сел на пол и всем своим напряженным видом старался убедить присутствующих, что сейчас его нельзя беспокоить. Наконец лицо его оживилось, и он закричал в трубку:
Гаврила Гаврилыч! Это Моранга говорит. Гаврила Гаврилыч, пчелы на локомобиль напали. На ло-ко-мобиль! Не понимаешь? Пых-пых делает. Ну да, локомобиль. Как напали? Сам не знаю как! Моториста в ухо укусили, не слышит на это ухо ничего. Я их за сопку посылал, а они на людей напали. Конечно, подкармливал. Все сделал, как ты учил.
Моранга надолго замолчал. Трубка временами жужжала — так сердился на другом конце провода Гаврила Гаврилович. Потом Моранга повесил трубку и, ни слова не говоря, выбежал, из комнаты. В третий раз за сегодняшнее утро я совершил пробег по знакомой «беговой дорожке».
Прибежав на пасеку, Моранга бросился к зимнику. Он схватил жестянку из-под сиропа, понюхал, сморщился и с ожесточением швырнул в угол. Потом принялся нюхать все банки подряд. Их постигла та же участь.
Говорят, будто у Моранги хозяйка хорошая. А я спрошу: если в доме десять жестянок, зачем же их все под керосин пускать? Разве так хорошие хозяйки делают? — выкрикивал он, размахивая руками, но вслед за этой вспышкой лицо его вдруг расплылось в широкой детской улыбке: — Значит, все-таки вышло мое дело. Послушались меня пчелы, — проговорил он, потирая руки.
Я с недоумением взглянул на Морангу, и он стал мне со смехом объяснять, что сироп пропах керосином и пчелы полетели на керосин. Теперь он повторит опыт, но жестянки уж найдет другие. Он попросил меня пойти в правление и успокоить пострадавших, а сам засобирался за свежими цветами, крайне довольный таким распределением обязанностей.
Я не буду пересказывать разговора с председателем и «пострадавшими». Все, что они хотели сказать Моранге, они сказали мне, не стараясь выбирать выражения. Локомобиль в этот день не работал.
Так и получилось, что, хоть дорогой ценой, а Моранга добился, чего хотел. Пчелы стали исправно летать на луг за сопкой, к замечательным желтеньким медоносам, названия которых я так и не узнал.
3
Целую неделю я не был на пасеке. Я гостил в поселке Торчон, стоявшем на одном из притоков Амура, у старой Гейкер Наляки, тетки моей матери.
Старухе было уже под восемьдесят. Она хранила в памяти неисчислимое количество сказок, преданий и песен нашего народа. Послушать ее собирались из соседних селений. Слушали часами, расходились нехотя. А уж обо мне и говорить нечего — я готов был слушать с утра до ночи. Но тетушка относилась к своему искусству как настоящий взыскательный художник и рассказывала только тогда, когда собиралось много народу, и то только по вечерам. Днем она, переваливаясь, ходила по дому, по огороду и визгливым голосом бранилась с курами и поросенком, и никто бы не подумал, что она обладает таким чудесным даром. Лишь закончив все дела, надев праздничный халат из тонкой рыбьей кожи, она садилась на лавку, обводила собравшихся вопросительным взглядом, ожидая, когда ее попросят приступить к рассказу. К сожалению, просить должен был самый старший из собравшихся, и я каждый вечер тратил немало трудов, уговаривая то одного, то другого старика просить Наляку рассказать то, что мне было нужно.
Зато каждый раз я бывал вознагражден сторицей. За неделю мне удалось записать десятки народных преданий и песен, а главное — совершенно новый вариант сказки о Баторе Мыргыне. Приходилось записывать и слова, и ноты, потому что бабушка Наляка не просто рассказывала, а пела. Басом за Батора, тоненьким голоском за шаманку-волшебницу. Спокойное, плавное повествование вдруг сменялось быстрым ритмом. Это сказительница рассказывала, как Батор несется на битву. Словом, это была целая своеобразная опера, созданная в течение веков народом и исполнявшаяся одним человеком.
Пока я гостил у Наляки, признаться, мне ни разу не вспомнились ни Моранга, ни его пчелы. Но по возвращении в Ончон я тотчас отправился на пасеку. Морангу я застал в зимнике, где, дымя по обыкновению трубкой, он мастерил рамы для сот.
Увлеченный работой, Моранга не сразу меня заметил, а заметив, заговорил так, будто мы с ним расстались час назад.
Из старухиного крыльца рамы делаю, — заговорщицки подмигнул он мне. — К осени много меду должно быть. Механик со мной с того дня не разговаривает. Если б я всякий раз обижался, когда пчела укусит, я бы знаешь какой сердитый был… как тигрица, у которой охотники детеныша унесли. И моторист говорить со мной не хочет. Один председатель разговаривает, так лучше б уж молчал. Обидные для меня слова говорит: ты колхозу убыток принес. А пилорама всего один день стояла. Что такое доски? Ты скажи, сколько стоит килограмм досок? Так, ерунда, и говорить нечего. А сколько стоит килограмм меда? Большие деньги. А я знаешь к осени сколько килограммов меду дам? Сто — сверх плана!
А как ты это сделаешь? — полюбопытствовал я. — Пчел-то у тебя не прибавилось как будто…
Пчел не прибавилось, а меду прибавится. Я их перехитрил. Помнишь, я тебе свой главный улей показывал? Вот с него и начал. Пойдем посмотрим.
Моранга повел меня к улью под деревом, с гордостью показал его, но лицо пчеловода вдруг стало испуганным. Он прислушался:
Не по-хорошему гудят!
Моранга присел на корточки перед ульем и внимательно стал смотреть на леток. Я сел рядом и тоже стал смотреть. Как ни мало я понимал в пчеловодстве, а сразу догадался, что в улье происходит что-то неладное. Весь пчелиный дом тревожно гудел. На летке суетились пчелы, толкали друг друга. Иногда прилетали сборщицы, но приемщицы, видно, не принимали у них взятка, потому что они сейчас же выползали на дощечку и бесцельно блуждали по ней, не зная, что делать.
Я подошел к другому улью. Но тут было совсем иначе. Рабочие пчелы, почти не задерживаясь на летке, пробирались внутрь улья, потом вылетали оттуда налегке и снова поднимались в воздух. И гудели они совсем по-другому. Это был неторопливый, ровный рабочий гул, будто пчелы деловито говорили друг другу: «Поторапливайтесь, солнце высоко, взяток в лугах хороший!»
В тех ульях все спокойно, — сказал я Моранге.
Пчеловод растерянно развел руками:
Какой народ упрямый! Не хотят работать. Ну что ты скажешь!
Да что ты с ними опять сделал?
Понимаешь, матка все время яйца кладет. Детва мед ест. Я так думал: зачем им столько детей кормить? Пусть лучше мед в запас собирают. Для колхоза больше останется. Ну, я матку на время и убрал. А им не нравится.
Куда же ты матку дел? Давай обратно ее посадим.
Придется посадить, — вздохнул Моранга.
Он полез в карман и вытащил спичечный коробок. Тут лицо его перекосилось: коробок был приоткрыт — матки в нем не было. Моранга дрожащими руками вывернул карман, оттуда выпала полураздавленная, уже мертвая матка. Моранга бережно положил ее на ладонь, тихонько подул, как бы пытаясь оживить. Потом в отчаянии поглядел на меня. Несколько пчел, видимо почуяв мертвую хозяйку, сели на ладонь пчеловода и ужалили. Но Моранга даже не сморщился.
Правильно, кусайте меня! Не уберег вашу матку, так мне и надо! А какая матка была — молодая, сильная.
Сказать правду, меня было взяло зло на Морангу, но он был в таком отчаянии, так горестно смотрел на безжизненное тельце, лежавшее на его ладони, что у меня не хватило духу ругать его. Вместо этого я решил сделать то, что обычно делает Моранга при авариях на пасеке. Я побежал к телефону. С трудом вызвал Гаврилу Гавриловича. И в нескольких словах объяснил, что случилось. Гаврила Гаврилович молча выслушал и сказал:
Пусть Моранга ничего не предпринимает. Я скоро приеду.
Я вернулся на пасеку. Моранга все еще сидел на корточках перед ульем.
Не унывай, Моранга, — сказал я, стараясь казаться бодрым. — Гаврила Гаврилыч к нам едет.
Моранга не пошевелился. Тогда я взял его за руку и, как ребенка, повел в зимник. Там мы и просидели молча, пока часа через полтора не приехал на велосипеде Гаврила Гаврилович.
Прислонив велосипед к стенке, он вошел в зимник. Я с интересом разглядывал этого человека, о котором столько слышал. Он сразу понравился мне. У Гаврилы Гавриловича была небольшая, тронутая сединой бородка, ясные серые глаза. Через некоторое время я увидел, как чудесно он улыбается. Но сейчас Гаврила Гаврилович без улыбки поздоровался со мной и сказал, пожимая руку:
Здравствуйте. Вы, наверно, Алексей. Я вас таким и представлял. Увлеклись пчеловодством? Дело такое: чуть только втянешься — потом не отвяжешься. Я вот когда кончал сельскохозяйственный институт, думал совсем другим заниматься, а теперь бы пчеловодство ни на что в мире не променял.
Голос у Гаврилы Гавриловича был негромкий, говорил он неторопливо. Морангу он, казалось, не замечал. Он расспрашивал меня о Ленинграде, о том, был ли я в Москве на сельскохозяйственной выставке.
У Моранги лицо становилось все тоскливее. Наконец он не выдержал и заговорил тоненьким дребезжащим голосом:
Что же ты меня не ругаешь, Гаврила Гаврилыч? Ругай скорее, на душе легче станет.
Тут Гаврила Гаврилович медленно, как бы неохотно, повернулся к нему:
Что тебя ругать? Была бы у тебя душа, разве бы ты матку задавил?
Я же не нарочно, — чуть не плача проговорил Моранга.
Ну уж я там не знаю, нарочно или не нарочно, а только душевный человек не стал бы мать от детей отрывать. Решил собирать мед бочками, да, видите ли, матка ему помешала. Ну хорошо, не будут пчелы расходовать мед на детву, натаскают полные соты. А через три-четыре недели конец их жизни придет. Кто тогда работать будет? Сам за нектаром полетишь? Ведь я тебе давал книжку, и не одну книжку давал, там про это все написано. А ты, видно, не читаешь?
Почему не читаю, — мрачно пробормотал Моранга, глядя куда-то в сторону.
А если читал, так должен был запомнить…
Моранга тронул пчеловода за рукав и вкрадчиво сказал:
Ты, Гаврила Гаврилыч, меня потом еще поругай. А теперь скажи, что делать? Очень пчел жалко, беспокоятся они.
Вот тут я и увидел, какая чудесная улыбка у Гаврилы Гавриловича. С таинственным видом он полез в нагрудный карман и вытащил жестяную коробочку с дырочками на крышке.
Вот тебе новая матка. Сумеешь сам посадить?
Моранга закивал головой и, прижав к груди коробочку, словно боясь, что Гаврила Гаврилович раздумает и отнимет ее, выскочил из зимника.
Гаврила Гаврилович, все еще улыбаясь, посмотрел ему вслед и повернулся ко мне:
Нелегкое дело — подсаживать матку, но Моранга сумеет. Если пчелы опомнились от беды и уже заложили маточник, чтобы выкормить себе молодую матку, они со стороны хозяйку не примут, убьют. Прежде чем подсаживать, надо этот маточник уничтожить. Время-то горячее, ждать, пока выведется новая матка, нельзя. Наделал Моранга дел!
Я решил вступиться за друга:
Вы не очень сердитесь на него, Гаврила Гаврилыч. Он днем и ночью о пчелах думает.
Потому и пчеловод из него замечательный получится. Я хоть и говорил, что души у него нет, а он самый душевный человек. Да и умница. Подумайте, за год освоил такое сложное дело, какое иной и в три года не осилит. Голова у него, пожалуй, слишком горячая, все хочет сразу сделать. Хочет до всего сам дойти. Ну, поднаберется опыта, это у него пройдет. А может, такое придумает, что нам, дипломированным пчеловодам, еще учиться у него придется. Мы природу знаем немножко из книг, немножко по опыту. А Моранга — это сама природа. У него такое чутье на все… вроде шестого чувства. Я Морангой, как учеником, горжусь.
Я понял, что заступаться за друга нечего.
Одно нехорошо, — добавил Гаврила Гаврилович, — читает он, видно, маловато. Хоть и не признается, а вижу я — не лежит у него к книгам душа. Книги ему обязательно нужно читать.
Тут в зимник вошел Моранга.
Сделал, Гаврила Гаврилыч, — сказал он, широко улыбаясь. — Успокоились пчелы, уже за взятком полетели.
Гаврила Гаврилович все-таки тревожился:
Маточник не успели заложить?
Не успели, я все осмотрел. Не сердишься теперь? — примирительно спросил Моранга.
—Что с тобой сделаешь! Отошло от сердца, — улыбаясь своей чудесной улыбкой, сказал Гаврила Гаврилович.
Тогда давай покурим.
Моранга набил Гавриле Гавриловичу свою трубку. Гаврила Гаврилович протянул Моранге папироску. У меня папирос Моранга никогда не брал, а тут закурил папиросу так, будто лучшего ему и не надо.
Покурили, поговорили, потом Гаврила Гаврилович спохватился, что ему нужно объехать еще две пасеки. Он попрощался с нами, сел на свой велосипед и укатил.
Душевный человек! — сказал, глядя ему вслед, Моранга, точно так, как про него самого сказал Гаврила Гаврилович.
4
Кажется, я разгадал, почему Моранга не читает книг. Оставалось только проверить. Для этого я пустился на хитрость. Несколько дней подряд жаловался Моранге на то, что у меня болят глаза. Моранга сочувствовал мне, принес отвар какой-то травы, велел делать на ночь примочки.
Моранга, — сказал я однажды приятелю, когда мы отдыхали от жары в зимнике, — хочу попросить тебя, как друга, помоги мне. — Я вынул из кармана книгу и протянул ему. — Очень нужно прочесть одну небольшую статейку, а читать не могу, глаза режет. Почитай мне, пожалуйста, я послушаю.
Моранга явно смутился:
Потом почитаю, сейчас к пчелам надо идти, водички в поилки налить.
Да ты только что наливал воду. Просто плохой ты товарищ, оказывается, не хочешь друга выручить.
Я встал с обиженным видом и двинулся к двери. Моранга схватил меня за рукав.
Не уходи, Алексей, все тебе расскажу. — И он, путаясь, принялся мне объяснять. — Когда в Ончоне ликбез был, я туда тоже ходил, все буквы выучил. Потом бросил ходить. Думал, зачем охотнику буквы, для него следы на снегу — буквы. А теперь хочу читать, возьму книжку, пока до конца сложу слово — начало забуду. У нас почти все читать умеют. Что ж, выходит, Моранга хуже других? Я не говорю никому. И Гавриле Гаврилычу не говорю. И тебе бы не сказал, если б ты не попрекнул меня — Моранга друг плохой. Такого слова никто никогда мне не говорил.
Мой расчет оправдался. Было немножко стыдно, что в этой игре я применил не совсем честный прием. Но все-таки я был доволен. Я заставил признаться Морангу в том, в чем он ни за что не признался бы при других обстоятельствах.
С того дня зимник превратился в школу. Моранга оказался способным учеником. Мы быстро одолели букварь для взрослых, потом с увлечением стали читать маленькие рассказы и сказки.
Время летело быстро. Мне пора было думать об отъезде. Напоследок я всласть поохотился, всласть порыбачил. Так незаметно подошел и день отъезда. Завтра я уезжаю. Вечером долго засиделся за прощальным ужином с матерью и отцом. Потом стал укладываться. Уложился, но спать не хотелось. Я решил немного прогуляться.
В поселке было тихо. Все спали. Только в конце улицы в одном окошке горел свет. Кому-то, как и мне, видно, не спалось. Я пошел на свет и вдруг увидел, что огонь горит в доме Моранги. Я тихонько подобрался к окошку и заглянул в него.
Моранга сидел за столом и читал толстую книгу. Я знал ее. Это был справочник пчеловода, подаренный Моранге Гаврилой Гавриловичем. Моранга медленно водил пальцем по строчкам и так же медленно шевелил губами. Я хотел было стукнуть в окошко, но раздумал и пошел домой.
1955 год