Юрий ЕФИМЕНКО

Юрий ЕФИМЕНКО

   Родился 26 сентября 1943 г. в г. Спасске-Дальнем Приморского края. В 1946 г. семья переехала в Хабаровск. Работал фрезеровщиком на заводе, корреспондентом последних известий Хабаровского радио, заведовал литературно-драматической редакцией радио. Служил в воздушно-десантных войсках. Учился в Московском университете на факультете журналистики, в аспирантуре МГУ. Рассказы Юрия Васильевича  публиковались в журналах, звучали по Хабаровскому радио. В 1980 г. вышла в свет первая книга повестей «Несговорчивые люди», в 2003 г. — повесть в новеллах «Письма из города детства», удостоенная городской премии. Руководитель научно-исследовательской и телесъёмочной экспедиции имени А.П. Чехова Приамурского географического общества.

Китаянка пела…

Рассказ

   Так тепло и нежно, так мягко и ласково, что Желтое море, казалось, стихло, и накат не шумел, а только шуршал, и не нарушал, а только дополнял песню, ритмично вплетая в нее шорох, побулькивание и короткие, будто вздохи, всплески гальки. Вот и ветер, налетавший порывами с моря, не отгонял ее в сторону, вдогонку другим звукам, а всего-то подхватывал тихий, но звонкий человеческий голос, и обвевал им и китаянку, и меня.

   Я лежал на бетонной окантовке пляжа, низенькой и узкой, и не столько загорал, сколько, подремывая, смаковал нечаянно выпавшее свободное время, отчасти остывая от нервотрепки последних дней. Предвечернее солнце, еще сильное в этих местах Китая в конце сентября, пробивалось сквозь веки ровным розовым полыханием. И под дрему, под такое как бы потаенное свечение солнца, под неторопливый говор волн мне уже представлялось, будто это не я вовсе лежу сейчас тут, а на сочном песке детства тот подзабытый мною подросток, взволнованный отчетливым ощущением великого и яркого мира, раскинувшегося от самых дальних веков и от земной тверди до всех бесконечностей Вселенной, каким довелось мне быть. И который во всех краях, где бы ни был, воспринимал прежде всего горизонт: где он и какой.

   Китаянка пела так задумчиво и трепетно, словно изливала свою душу, и потому ей было важно ничего не расплескать. И чему-то сокровенному в ее жизни надлежало лишь куриться легким и ароматным дымком, тотчас подхваченным разогретым воздухом и унесенным прямо в небо. И было чувство: шевельнись я сейчас хоть чуть-чуть — все исчезнет.

   Я лежал с закрытыми глазами, пытаясь понять: о чем она поет? И поймал себя на том, что в ином случае и месте эта песня, пусть и непонятная по смыслу, но чистой и светлой тональностью искренне излившейся женской души, я знаю, защемила бы в сердце болью, грустью и состраданием. Ныне же и здесь, под щадящее скольжение по телу предзакатных лучей и прибрежного ветра, насыщенного влагой прибоя, запахами высушенных водорослей и будто насквозь просолившейся гальки, наконец-то как бы ни о чем не думается, ничто не заботит и никто не вспоминается, словно ты вообще только что родился или мир создался вновь, — этот неожиданный и особенный, протяжный голос китаянки прикасался ко мне приветливо, заботливо, освежающе.

Юрий ЕФИМЕНКО

   Китаянка напевала тихо, сама для себя, как это делают занятые монотонной работой люди. Мелодия звучала где-то за спиной, постепенно приближаясь. И было ли это свойством самой песни, шелковистой и зыбкой, или особенностью отраженных звуков от окрестных скал — ее пение долетало то с одной, то с другой стороны, а тс сразу отовсюду. И, чем больше я вслушивался, тем приметнее, все явственнее он : напоминало старинные и глубокие русские напевы, вытканные серебром и золотом человеческих страданий и надежд.

  И точно так же плыл и блуждал между крутым берегом и всегда особенным морским небом негромкий разговор деда Саши и деда Коли. Они сидели на том же парапетике и переговаривались о чем-то своем, близком и понятном только им, будто в поднебесье две отбившиеся от стаи птицы.

  Под их монотонные короткие фразы я и задремал, едва Серега ушел за пивом.

  На пляж мы попали по случаю полного завершения официальных мероприятий и скромной свободы выбора: окунуться в Желтое море или продолжить изучение китайской коммерции. Спрашивается: что психически здоровому человеку ближе.

  Предоставленные самим себе до ужина, когда за нами вернется автобус, мы тотчас разбрелись по берегу…

  Внезапно песня стихла. Я открыл глаза, поднял голову.

 Проснулись? — спросил дед Коля, когда я приподнялся на локтях и оглянулся вслед затихшей мелодии.

  Певунью я признал сразу — видел ее раньше, издали. Она медленно двигалась с двумя мужчинами вдоль берега, то и дело наклоняясь и выбирая из гальки традиционный пригородный посев — осколки стекла. Когда ссыпали его в тачку, доносился короткий и будто хрустальный звон. Певунья была средних лет и среднего роста. Как и большинство китаянок, сухощава. В сером как бы спортивном костюме, точно таком, какой я купил себе дня два спустя уже в другом городе, не задумываясь, не отдавая отчета, зачем я это сделал. Ее еще раз окликнули с другого конца пляжа, и она зашагала туда легко и споро.

 Проснулись? — участливо повторил дед Коля, подумав, видимо, что я не расслышал вопроса.

  Дед Коля. Сутуловатый, в очках, с голосом безнадежно приветливым и спокойным, с чуть ироничной, но ни для кого на свете не обидной манерой говорить. Он напоминал заслуженного учителя из сельской школы. В действительности, закинутый судьбой в портовые инженеры, он всю жизнь провел в заботах и мыслях о кранах, причалах, пакгаузах, грузоперевалах и в командировках через всю страну от моря до моря, от порта к порту. С многолетней пропиской в том портовом поселке, откуда приехали дед Саша и школьники. Он был от макушки до пят пропитан доброжелательностью, всегда сохранял естественную, без игры, вежливую улыбку и среди фронтовиков был самым не бравым. Даже его ордена и медали, самые что ни на есть боевые, не могли изменить его глубоко мирный вид.

 Что-то Серега пропал, — затянул я с ответом, продолжая высматривать уда­лявшуюся китаянку. — За пивом ушел.

 Да он там, — кивнул дед Саша в сторону череды домиков под скалами, — давно пьет с ребятами.

Дед Саша — смолоду и поныне крепыш — сильные руки, широкие плечи, грудь, будто глыба крепостной стены. Великолепно снабженный за время службы в морской пехоте татуировкой по всему телу, он смотрелся очень убедительно. Но из-за своей кряжистости запомнился мне человеком невысоким.

 Пойду-ка поищу, — поднялся я и стал не спеша одеваться.

   Оба деда замолчали. В разговоре их, должно быть, наступило затишье, такое же естественное и взаимооберегаемое, как и сам разговор. То ли отвлек скользивший между небом и морем пассажирский теплоход, то ли вежливо выжидали, не заговорю ли я, подхватив незаконченный поутру рассказ.

   Я продолжал посматривать вслед удалявшейся певунье. И машинально подумал: какая же из затерянных человеческих волн выплеснула на здешний берег эту славную женщину. Скорее всего, она и сама не знает тех кровных дорог, которые соткали во плоти именно ее и как раз такой?

   Выждав немного, деды Коля и Саша увлеклись рыбаками: те крутились на больших неказистых лодках в двух-трех верстах от берега возле еле заметных буев. Принялись гадать, что они там ловят и поймали ли чего.

   Ну и ладно… Китаянка китаянкой, а Серегу следует отыскать: запропасть без вести и так надолго, того хуже — без пива, когда оного хочется — негоже! И если не Серегу найти, то хотя бы пиво.

   Смахивая с себя песок, а затем натягивая одежду, я в последний раз высмотрел китаянку: там, уже вдалеке, она стояла в кружке рабочих и что-то обсуждала. И, похоже, что-то объясняла или наказывала им. Мне подумалось — была их начальником, хозяйкой этого пляжа или руководителем работ.

 Домой не хочется? — вдруг спросил дед Саша.

 Домой?.. — никак не привыкну к его манере неожиданно что-нибудь спрашивать. — А в какой «домой»?

 В самый настоящий, — сказал дед Саша вполне дипломатично, округло, не вковывая меня в ответе.

 Не знаю, — ответил я серьезно. — Да меня дома никто и не ждет, кроме кота. Куда спешить?

 Развелся или вдовый? — дед Саша будто и не спрашивал, а все сразу расставил: «или-или».

Этим они тоже различались: дед Саша сходу заговорил на «ты». Дед Коля оставался на глубоко почтительном, но не устанавливавшем никакой жесткой границы «вы».

 Сроду неженат…

— Во даешь! — отозвался дед Саша, а дед Коля то ли понимающе, то ли сочувствующе кивнул.

  Я уже уходил, напоследок бегло улыбнувшись обоим дедам, а то они разом погасли, деликатно умолкли. От неловкости, что вроде бы вынудили меня сознаться в чем-то малоприятном. В нескладности судьбы и жизни, в неодолимой болезни или в запущенной греховности?

   Я зашагал по песку с туфлями в руке. Мягкое и сыпучее тепло под ногами, недолгая, но полезная у моря дремота и песня китаянки самым счастливым образом оживили мои мысли, будто и не было этого пустого дня…

   Ну не знаю я за собой никакой нескладности, а тем более — болезни, никаких грехов и даже бессмыслицы так называемого принципиального холостякования. Ерунда! Все — наоборот: доставало, коль оглянуться, и здоровья, и увлечений, даже попыток женитьбы, как и глубоких размышлений о семье, о детях. И еще много чего прокатилось по запыленным тропам моей души. Что уж врать-то! И в той колготе, в сумятице, а нередко и в перенаселенности моей жизни, не всегда хватало здоровой сообразительности или устойчивого желания приостановиться, сделать шаг-другой в сторону, где тебя кто-то, может быть, поджидал. Все это — такая простая очевидность: сходишься с женщиной, а жить-то нужно — с человеком! И настолько это не одно и то же, что схождения рано или поздно переходят в то или иное расхождение. Добро, если хоть старость примирит…

Интересно, где же все-таки Серега?

Цепочка маленьких магазинчиков и кафе тянулась под горой змеисто и бесконечно. Длинный прихотливый ряд словно картонных домиков. Все двери полуоткрыты. При нынешнем безлюдье — больше для ветра с моря!

   Можно было бы пройти и верхом, по каменной дорожке, — я пошел вдоль прибоя, где смешивались мелкая галька, остатки водорослей и всевозможный мелкий сор, выплеснутый штормами. По этому привораживающему прибрежному насту хожу с детства, выискивая, не выбросило ли что-нибудь замечательное. Иду не поднимая головы. И потому едва не наткнулся на Анастасию.

Юрий ЕФИМЕНКО

   Девочка сидела в нескольких шагах от прибоя, уткнувшись подбородком в обтянутые платьем колени, обхватив ноги, и пристально, задумчиво, погруженно в себя смотрела вдаль. Будто высматривала там свою судьбу или непременную для ее юного возраста затаенную мечту, надежду.

   Ее имя, фамилия странным образом заприметились мне еще до отлета, когда, получив список делегации, я бегло пробежал его глазами — прикинуть, кого же выбрать для будущей телесъемки. И затем, в аэропорту, когда мы наконец все съехались. Такое глубоко русское, умное и как бы уже взрослое лицо, какие любил и навеки сохранил Венецианов на своих полотнах. Ладная телом, с легко угадываемым, особенным характером незаурядной женской личности. Светлая улыбка, ясное понимание нешуточных испытаний и готовность к встрече с умными и сильными людьми, чтобы привязаться к ним с льняной простотой и открытостью.

Язык не поворачивался звать ее упрощенно — Настей.

Еще не растаявшая в памяти песня китаянки и эта нежданная встреча с Анастасией показались одним и будто загаданным кем-то действием, от которого мне наконец-то стало спокойно и тепло. Так чувствуешь себя в летней степи после только что прокатившейся тяжелой, гнетущей грозы, когда вновь вспыхнуло солнце, весело заискрилось по траве.

 А вода теплая, — сказал я, проходя мимо.

 Забыла купальник, — тихо откликнулась девочка, не шевельнувшись.

   Между нами уже установились свои отношения. Из редких и коротких встречных взглядов, из ее естественного желания понять, что я собой представляю? Из легкой и необязательной взаимозаботы в суете наших посадок, пересадок, переездов и переселений. Когда я подхватывал ее тяжелую сумку или она мимоходом, быстро нагнувшись, поднимала в автобусе мои бумаги, упавшие с кресла. Моим делом было лишь не поранить эти легкие отношения какой-либо глупостью или, того хуже, пошлостью.

   Проще говоря, Анастасия была мне глубоко симпатична. И хотелось протянуть к ней руку, прикоснуться. А потому сейчас мне следовало бы остановиться, сесть рядом и заговорить легко и складно обо всем на свете. Вместо этого я спокойно прошел мимо, может быть, потому, что мне вдруг вспомнилась другая девочка, возле иного моря…

   Ее снимок, сделанный мною много лет назад, так и хранится где-то в моих бумагах, среди набросков, заметок, почеркушек на далекое будущее. На песке подле наката, вытянув ноги к морю и опершись за спиной тонкими, золотисто-загорелыми руками, сидела недавний гадкий утенок, а нынче — красавица пятнадцати лет, смотрела с точно такой же пристальностью в такую же морскую даль, будто скрывавшую от нее что-то важное. Прекрасно понимая, что девочку давным-давно подменила неузнаваемо взрослая женщина пятого десятка лет, что проживает она от меня во всех отношениях крайне далеко, а все же нет-нет, когда подвернется снимок под руку, я вновь и вновь вглядываюсь, вдумываюсь и до сих пор не могу и не хочу принять невидной истины, что та девочка, то море, те дни и мои переживания навечно невозвратимы.

Юрий ЕФИМЕНКО

   Разглядывая фотографию, я снова и снова спрашиваю себя: так что же это было тогда? Уложившееся всего в несколько дней там, у моря, чувство по сию пору неприкаянно бродит по памяти, так и не сыскав удобного ему и понятного мне самому места.

   Первая любовь? Да полно! Для человека двадцати пяти лет, еще и непомерно влюбчивого! Мужская тяга к роскошному женскому сложению? Куда там! Когда перед твоими глазами уже прошли Венера Таврическая и женские идеалы Кановы, Торвальдсена, Витали и Коненкова, эта девочка-подросток не смотрелась бы даже на постаменте перед районным Домом культуры…

   Все так. Все правда. Как и то, что это было тончайше собранное, рассветное существо, завораживающе хрупкая завязь удивительной женщины, порыв необъяснимо счастливых совпадений, налетевший откуда-то издали, из ее ли вероятного будущего или из древа женской части ее предков.

   Которое десятилетие мне не дается разгадка этой росистой девочки-старшеклассницы в коротком ситцевом купальном халатике, в такой же косыночке, завязанной у подбородка безыскусным детским узелком, с нежными, бережно пропитанными юностью, солнечными лучами, ветром и морем коленями, отважно скользнувшими из-за края халатика на песок, и с подмоченными купанием и слипшимися от соленой воды прядками, откинутыми с затылка на шею.

   Каким неуступчивым сознанию образом именно ей тогда далось так неповторимо увлечь меня — захватить непонятно щемящим и стойко светлым чувством, о котором никогда не был наслышан. Да и до сих пор гадаю, коль не подсказано ни писателями, ни поэтами, ни мыслителями — теми, кого чтил и чту? И все привычные, принятые представления о любви будто смыло за борт.

   И почему много позже, лет двадцать спустя, коль нам довелось встретиться снова, и ее невозможно было не узнать тотчас же — те же черты, без малого то же сложение, — ничего не вернулось? Будто произошла искусная подмена, а сердце не обманешь.

   Ну хорошо. Может быть, в те давние дни просто слияние в чудодейственную смесь моря, неба, солнца и воздуха с ее юностью нарисовало ту незабываемую девочку, перед чьим снимком я и поныне задумываюсь, опять и опять слыша шорох наката на песчаный берег, крики чаек, шелест подсохших водорослей под ногами. Только отчего сейчас другая, Анастасия, так же ярко подсвеченная таким же чудодейством, да столь отчетливо напомнившая, разбудившая звучное, нестираемое былое, ничуть не шевельнула души?

   Вышагивая теперь по берегу, я лишь подумал вдогонку всем этим мыслям: а вот пришел бы сразу Серега, да с пивом, и заболтались бы мы с дедами, стали бы, к примеру, с полным вдохновением показывать на линию горизонта и чертить на ней силуэты кораблей, рассказывать о морских боях времен Русско-японской войны, прокатившихся точно в этих водах, — и не наткнулся бы я на Анастасию и не растревожил себя воспоминаниями молодости.

Серега, судя по всему, допивал уже черт знает какую кружку. И, как заведено, очень даже не один.

— Ты где пропал? — с наигранным возмущением закричал Серега. — Давай к нам! Так, стул… Сейчас будет! — И он лихо стянул его от соседнего столика. — Погоди, я тебе мигом холодненького…

   И Серега улетел в дальний угол зальчика — к стойке и к маленькой тоненькой китаянке, уже без сомнения ему хорошо знакомой. Но Серега не был бы Серегой, если бы не застрял там, заболтавшись с буфетчицей на неизвестно каком языке. На смеси условно русского и едва ли китайского, усиленного личными возможностями Сереги. Телеоператоры, по моим наблюдениям, вообще умеют понимать и передавать все важное на всех языках мира, начиная с первобытных.

   Так вот, теперь о главном: Серегу следовало бы безоговорочно найти. И совсем не ради пива. А как раз — ради этой компании. Здесь оказалась Художница! Надо пояснить: на пляже я потерял из виду Художницу, когда мы с дедами немедленно полезли в море, проверяя, насколько же оно желтое и нехолодное.

   О, Художница! Роскошнейшая женщина! И как раз тот случай, когда слово «роскошь» подходило в самом исконном его значении — обилие прекрасного! Нет, это вам не минимум достоинств с максимумом драпировки, обвешанности драгоценностями и демонстрация холености, ухоженности. Тут сошлись клады умной и зрелой женской личности с умением говорить и молчать, быть открытой и сдержанной. Сокровища лриродно-скульптурного, будто из-под умелой руки художника, тела с его легкостью и естественностью в движениях, позах, и самоцветная мозаика неповторимого характера с его причудливым сочетанием безоговорочного компанейства и удаленности в себя, навыка проницательности и откровенной беспечности, стремительной эмоциональности, но без истеричности, упорного движения к цели и мгновенной возможности остановиться или отойти в сторону. Я понятия не имел, в чем именно она практиковалась и добилась успехов, но сама по себе она уже была интереснейшим произведением, и наблюдать за нею доставляло удовольствие.

   Когда я вошел, Художница сидела ко мне спиной и тотчас, под первые восклицания Сереги, обернулась, зазывно махнула мне рукой, показывая место подле себя.

Юрий ЕФИМЕНКО

   Что скрывать: она мне изрядно нравилась, и я заспешил к ней с радостью. Уже с год как мы были знакомы и от встречи к встрече сближались все больше. И, не будь она дамой семейной, замужней, давно бы стал искать ее лишний раз, не полагаясь на случаи — на какие-нибудь выставки, конференции, заседания очередной общественной организации с однозначно антиобщественными достижениями. Что есть, то есть: природа не обделила ее даже речью — по моде эпохи не замусоренной, ясной в выражении мыслей и чувств, с мягким и добротным звучанием, когда даже от самых коротких разговоров с нею душа высветлялась, будто в чулан твоей повседневности скользнул яркий и теплый луч.

  Ну наконец-то мы рядом, — присаживаясь, я скользнул взглядом по ее поднятым к затылку русым шелковистым волосам: у самой шеи слиплись от воды прядки. — Купалась. И где-то поодаль. Жаль.

 Я так же думаю, — сказала она. — В одной гостинице живем, в одном автобусе ездим, на одних и тех же приемах сидим, а разговора — на одно «доброе утро» хватает. Интересно, правда?

 Но вы же такая занятая всегда — то чем-то, то кем-то…

 Вы — тоже. Вас с Сережей не догнать.

 Мы выполняем экстренное производственное задание в чрезвычайно непроизводственных условиях. Кабы не пивная дегустация — свихнулись бы давно. Кстати! — я высмотрел на столе и взял в руки пустую бутылку, нечто китайское и куда крепче пива, — а чем это вы спаиваете оператора?

 Да не мы его, а он нас, — за Художницу ответил начальник из пославшей нас . сюда администрации, человек цветущего мужского возраста, тертый и рассудительный. а главное, свободный от рыночно-коммерческих предрассудков.

 Это каким образом? — уточнил я.

 А простым — безо всякой просьбы купил и принес.

Похоже на Серегу —любит угощать. И делает это без малейшей натуги и выгоды. В нем явно и накрепко застрял гвоздь глубоко русского типажа, кто не трясясь над своим кошельком и при любом заработке тратит деньги — во все подворачивающиеся и достойные его внимания стороны.

 Так что, — продолжал почти большой начальник, — присоединяйтесь. Теперь наша очередь угощать.

И он вытащил из сумки под ногами бутылку родной водки, выкатив из мокрого полотенца.

   Все наши отношения с Художницей напоминали беглый эскиз, вычерченный обстоятельствами и делами. Вне нашей воли. Трудно подобрать им точное определение. Скорее всего, их следовало бы назвать интеллигентной дружбой. Правда, без особого следования распорядку этого универсального чувства. Просто — с непременным пониманием и признанием друг друга. И трудно сказать, как она действительно относилась ко мне. По крайней мере — приязненно. У меня же в сердце напротив ее имени росла целая цветочная клумба, откуда я в любую минуту и не кривя душой мог сорвать и подарить ей букет роз.

Я думал — она не оторвется от меня ни на шаг, ни на минуту, а оказались вот в этой кафешке наконец-то друг подле друга и можно без помех хоть чуть-чуть раз­говориться.

 Вы боитесь за фильм? — с каким-никаким беспокойством сказала Художница.

 Мы боимся сразу за два фильма, — сознался я ей с легкой душой.

 Сколько у вас страха! — чуть сыронизировала она. — О чем они?

Смешение иронии и любопытства всегда чревато пересмешкой, чем я и воспользовался, едва не сдав наши настоящие с Серегой планы:

 Один о Китае. Другой — о вас. Хотелось бы…

 Обо мне? — Она рассмеялась, все поняв и без моего преданно-глуповатого вида. — Только, пожалуйста, без постельных сцен!

 Поздно! Мы уже сняли вашу четырехзвездную постель— правда, в своем номере и пока — фотоаппаратом, чтобы добросовестные налогоплательщики нашей родины узнали, куда и на что уходят их денежки!..

   Положа руку на сердце, что мне хотелось от нее? Расположить и хоть на время привязать к себе? Ну да: будто я единственный, неповторимый и незаменимый в ее жизни! Самооценки мне все-таки хватило. По-настоящему увлечься ею, пропитываясь день за днем ее заботами, привычками и пристрастиями? Тоже — слишком свежая мысль. Ибо невозможно поперед всего не задаться нелишним вопросом: а зачем? Это смолоду ничего не стоит ухнуть головой в прорубь с кое-какой уверенностью, что все равно где нибудь и как-нибудь вынырнешь, хотя бы — отдышаться.

   Замечу, супружество, судя по некоторым признакам, ее устраивало. А лично я, хоть и пожизненно свободен от брачного постоя, предпочитаю чтить священный Брачный кодекс, как Остап Бендер — Уголовный. И, коль это затрагивало интересы других, сохранил привычку не хаживать через границу чужих супружеств без четкой визовой отметки.

   Так что же? А ничего. Ни к чему голову ломать. Скорее всего, она притягивала меня глубоко упакованным особым женским складом, образом, почти точным совпадением с увиденной еще в детских снах навсегда неизвестной мне женщиной, с которой вполне сжился в ожиданиях, верованиях, высматриваниях.

   Да-да, Художница! Ей бы преподнести в дар нечто необыкновенно драгоценное и не с купеческим швырянием под ноги, а в сложенных ладонях и под музыку А у меня не было ничего, кроме шестисот юаней в кармане, в номере — фотографии отца, бывавшего в этих местах в 1945-м, и сурового по отношению к гостям рыжего крупного и очень преданного кота дома. Ни одну из женщин мира всем этим не сразить.

 Налить? — протянул ко мне руку с бутылкой почти большой, но толковый начальник.

   Я кивнул. В знак застольного побратимства мы с ним немедленно чокнулись. Компания, заметив, потребовала соблюдения питейных приличий — то есть тоста. А сама обстановка за столом — громких восклицаний и краткости фраз.

 Тихо, о други! — воскликнул я. — Тихо, пожалуйста! Еще тише!.. Тост пчелы: -з-зарплаты, з-з-здоровья, з-з-зубов до ста лет!

Юрий ЕФИМЕНКО..

  Тост шумно и жизнерадостно поддержали, и с этой минуты я был прописан в этом кругу настолько, что больше мог ничем и никем не озадачиваться, кроме Художницы.

 Тосты сами придумываете? — чуть пристальнее обычного глянула она мне в глаза.

 Они сами придумываются. Коль надо. В минуту!

 Большой опыт?

 И опыт — тоже. Важнее, — я торжественно выставил указательный палец, ткнул себе в лоб, — талантище! — Я тоже поглубже прежнего копнул ее глаза.

   Черт! В них уносилось за горизонт беспокойное море, колыхалось пышное и сочное разнотравье речных долин, плыли огромные, яркие и причудливые степные облака, маняще светились под солнцем дальние заснеженные горы! Господи! К лешему все брачные кодексы на свете! Да здравствует Художница!

   А какая у нее шелковая кожа, к которой бы нежно-нежно прикоснуться кончиками пальцев! И как магнитно посверкивает эта особая влажная и будто прозрачная полоска на внутренней стороне нижней губки! Она бывает только у некурящих женщин.

 Похоже, скромность никогда не обезобразит вашей личности! — со смехом воскликнула Художница.

 А вашей — вредная привычка курить!

 Интересный поворот… А может, я как раз и курю. Просто— не напропалую.

 Наговор безнадежен. Есть очень точный признак.

 И какой же? — поймалась она.

   И тут я с безбрежным воодушевлением поведал ей и о нежной влажной полоске, и о чисто женском медовом поцелуе, и о сокрушительном вреде курения именно для женщин. Не выбираясь из ее глаз, в которых за эти несколько минут промчалась торопливая и встревоженная толпа спугнутых мною переживаний и чувств. Все было так, будто передо мной скоренько прошелестела страницами книга всех ее надежд, происшествий и разочарований.

Она верила и не верила мне. А душа ее даже чуть запыхалась от неожиданно устроенной ей пробежки по холмам и лестницам своей непростой жизни.

 Вы опасный мужчина, — заключила Художница.

 Больше — для самого себя.

 Почему?..

И появился Серега. С пивом. А за ним — китаянка-буфетчица. И тоже с пивом, на которое у него не хватало рук.

Юрий ЕФИМЕНКО

 Вы куда-то ушли? — верно заметила Художница.

 В никуда, — не соврал я.

 И зачем вы туда ходите?

 За собой.

 Любопытная прогулка. И вам нравится?

 Не всегда.

 А сегодня?

   Похоже, она выспрашивала уже с интересом чисто профессиональным, когда важнее всего не я именно, а случай, типаж, образ. Ну-ну. А я-то было собрался перед нею перья распушить…

   И тогда, вытянув руку и потыкав за окно пальцами, я показал ей на островок, чуть колыхавшийся посреди ослепительного потока. И вначале сообщил ей кое-какие полезные художникам знания об особенностях прибрежных островков. А затем поделился тем, как должно быть оттуда далеко видно и каким же видится это побережье: прихотливо извилистое, со скалистыми мысами, с расщелинами узких долин и с дальними полями, уложенными на пологие холмы, сглаженными руками и терпением поколение за поколением давно растворившихся в той земле трудолюбивых людей. Щедрый для неравнодушного глаза пейзаж.

Туда наверняка стоило бы вывозить на пленэр подрастающих живописцев, особенно тех, кто предпочитает акварель.

  И я тотчас нарисовал замечательную картинку. Вот он, островок, — с пестрым покрытием рассевшихся по нему девушек и юношей с этюдниками, в развеваемых ветром рубахах и блузках, в непременно широкополых шляпах, укрывающих глаза тенью. А внизу, у камней, стайка белых лодочек…

Юрий ЕФИМЕНКО

   Кафе понемногу заполнялось. Сошлись, будто распознав чутьем, где мы, почти все наши. Подходили китайцы по случаю окончания рабочего дня. Прибавилось и шума. По вполне понятным причинам и мы за своим столом говорили все оживленнее, громче и бестолковее. И когда Художница, рассмеявшись и всплеснув руками, ненароком скинула пустой бокал, а тот, грохнувшись на пол, разлетелся на мелкие осколки, происшествие затерялось в общем гвалте, движении.

   Мы заахали-заохали, что делать и сколько он стоит. Серега немедленно выложил на стол деньги. И тут, выручая нас, отозвались из-за соседнего столика. На неровном, но старательно выговоренном русском языке из неловко подобранных, но почти без акцента произнесенных слов: «Все харашо». Мы обернулись — та самая китаянка.

   И пока Серега уточнял стоимость бокала и где взять веник, я рассмотрел ее внимательно. Какое великолепное лицо! Нет-нет, не из рекламных красавиц. Плод долгих и кропотливых усилий матушки-природы, выточившей его множеством резцов. Погруженное в века лицо с отзвуками далеко отсюда раскинувшихся земель и народов, некогда кипевших у подножия Великой Китайской стены и клубившихся от Кореи до Джунгарии вместе с дымом бесконечных костров и пожарищ. Словно вывеянное встречными ветрами, против которых век за веком по степям неслись ее всадники-предки.

 Знакомая? — опять проследила за мной Художница.

 Почти родня, — ответил я тихо.

 Это как же?

 Не знаю. Просто — чувствую.

Примчались Серега с веником и буфетчица с совком.

  Несколько минут спустя я вышел наружу и, глянув коротко на островок, отправился к дедам Саше и Коле, которые так и сидели на прежнем месте— казались издали темными столбиками на узенькой серой линейке.

  На ужин нас завезли в очередной ресторан, откуда мы выбрались не скоро, в десятом часу. И, едва подъехали к гостинице, Серега нырнул в соседние улочки за пивом. В крошечных забегаловках, где еда и публика были куда скромнее, оно стоило в два-три раза дешевле. Причем — то же самое.

  Мне уже не хотелось вообще никакого пива, и, наверное, удалось бы обойтись без него, но Серега крикнул на ходу, что зайдет Петрович. Ладно, Петровича надо принять по-нашенски.

   И вдруг в лифте, куда меня внесло бодрым и дружным потоком китайцев, иностранцев и соотечественников, почти несказанная радость: притиснули лицом к лицу с Фиалковой Дамой.

  Поначалу я прозывал ее Дамой с фиалковыми глазами. Длинно. Не прижилось. Фиалковая Дама — понятно и точно. С нею я был знаком еще до Художницы. Она работала в весьма серьезном по возможностям департаменте на основательной должности. Это как раз она пробивала и готовила нашу поездку. Честно говоря, ее служебное положение меня нисколько не занимало. Другое дело — вся миленькая- премиленькая, аккуратно миниатюрная, по-девчоночьи звонкая даже голоском — по телефону легко ошибиться, со стремительной улыбчивостью и смешливостью, с полудетской, ничуть не раздражающей суетливостью, с острыми коленочками и вопросами.

  С нею мы время от времени отсиживали одни и те же скучные, вялые заседания, где пусть и менялись место, время и темы, кабы не она рядом, можно было умственно угореть. И при любой их никчемности ее присутствие означало без малого праздник. По крайней мере — далеко не пропащее занятие. Хорошенькая женщина скрасит даже самое серое совещание.

    Между прочим, поначалу я не обратил на нее особого внимания. Хорошенькая — это ведь сродни фотографии: посмотрел и забыл. Но мало-помалу накапливалась приязнь — чай, и не глупа. А затем — и своего рода привязанность с крепнущим убеждением: да вот именно такой, милой и решительной, давно хотелось увлечься. Видеться наедине, втянуть ее в свою жизнь с полным доверием и полагаться на ее привязанность, как на смену дня и ночи, а с такой ее помощью и разыскать в себе нечто схожее с проснувшейся в Гурове тягой к Даме с собачкой. В моем воображении уже развивались незатейливо приятные, кружевно легкие отношения, будто прозрачное покрывало, накинутые на наши души и судьбы.

  Фиалковая Дама тоже была замужем. Положительный муж. Ребенок. Похвальная свекровь. Неизбежные семейные обязанности и обязательства. Да разве это все новость для человечества! И не такие даются препятствия, коль хочется развернуть в свою пользу даже священный Брачный кодекс!

  Тем более в лифте все это за версту, и можно было, да и следовало бы, отыскать ее тонкие пальчики, нежно сжать и поглаживать невидимо для всего лифтового мира, заведя разговор о погоде или о космосе. Остальное — в выражении глаз. Увы, она держала сумки с покупками, я нес собственное и Серегино пляжное обмундирование.

Юрий ЕФИМЕНКО

  Последняя надежда — максимально выразительный взгляд, глубоко взволнованное дыхание. Дыхание в лифтовой тесноте вполне сходило за взволнованное. Взгляд же мой тотчас отрикошетил от чудно фиалковых глаз, которыми она мраморно ответила мне.

 Вы что-нибудь уже пишете? — спросила она без какого-либо волнения, кроме служебного, имея в виду, конечно же, телесценарий.

   Господи! К чему-чему я был готов, но только не к этому. Это что же? Тут и сейчас рассказывать о полетевшем вверх тормашками съемочном плане? Или встреч сердито расспросить: а из чего вообще сделать фильм, когда закройщики поездки лишнего шага вправо-влево не позволяют? Из воздуха? Из автобусных вошли-вышли? Из одних и тех же лиц: мы на площади, мы в парке, мы в ресторане? Черт знает что!..

   Лифт остановился, в кабине произошло шевеление, ослабив соприкосновение с Фиалковой Дамой.

 Так вы — пишете? — не дождалась она ответа. И постаралась окончательно высвободиться от моих как бы объятий. Строго говоря, такая ненавязчивая, но стойкая сухость с ее стороны, без единого и хотя бы чуточного движения навстречу, определила наши дорожные отношения с первых же минут. А потому и никаких попыток имени графа Нулина с моей. Но не до такой же степени!..

 Пишу я только надписи в подъезде, — произнес я с долей пересмешки и с до напыщенности глупым видом. — Остальное — сочиняю…

   И это уже было окончательно лишним. Фиалковая Дама глянула мне в глаза с такой печатью административной строгости, что я замолк.

   Ей нужно было выходить раньше. Те секунды, что мы еще пробыли бок о бок, прошли явно похоронно. Судя по всему, нам с Серегой более не ездить по разным зарубежным святым местам под патронажем Фиалковой Дамы. То есть, всего вернее — мне.

Юрий ЕФИМЕНКО

   И пока я отыскивал наш номер, вечно забывая, куда сворачивать из лифта, направо или налево, а потом — магнитную карточку-ключ, которая почему-то никогда не оказывалась в том кармане, куда, хорошо помнится, положил, открывал-закрывал дверь, и пока наконец принимал душ, у меня было время все взвесить. Да, это был даже не счет, а готовый приговор. Интересно, с кем тогда Сереге придется пить пиво?

   Только-только я завернулся в халат и, включив телевизор, залег на постель — ввалились Серега с Петровичем.

   Хороший это был дед. Толковый, компанейский, сметливый. Тоже — из фронтоков. Его предстояло снять в городе, который он освобождал в сорок пятом.

   Собственно, имя его было Петр Николаевич. Это у нас с Серегой прилепилось к ему — Петрович. Кодовое именование объекта. Еще до отъезда нас предупредили: малоразговорчив и, скорее всего, с беседой у нас ничего не получится. Все, конечно,менеятся, но в Петровиче по-прежнему сидел тот самый сержант-крепыш, каким он оказался в Маньчжурии. А это стоило любых усилий. И Серега стал регулярно звать его к нам — попить пивка. Благо здоровье деду позволяло. Дело пошло. Потом они с Серегой, по-моему, просто в0шли во вкус. Чередовались марки, уточнялись особенности пивоварения разных стран и народов, шло постоянное сравнение с отечественными сортами, припоминались и домашние рецепты соседей, друзей, собственные. И мне уже было слегка жаль,что нужно было снимать не репортаж из китайской пивной, а только воспоминания фронтовика на месте былых событий.

 Ты давай-ка там, пошарь олимпийские игры, — сказал Серега, поставив у моего изголовья кружку пива.

 Как там наши, посмотри, — прибавил Петрович. — Говорят, слышь, продувают все.

   И, переключая программы, которых здесь было много, без отрыва от этого не очень сложного занятия, я неторопливо размышлял о никем, кроме самого меня, не отмеченных событиях дня. О тех из них, что зависли в памяти, прихваченные к ее небосклону непривычным, странным и будто бы закатным чувством.

  Что-то начало происходить со мной, на что раньше я, скорее всего, не обращал внимания. Серьезное, важное. И оно, незаметно накопившись, не сегодня-завтра явится в мою жизнь на вечный и властный постой, не спрашивая моего согласия или несогласия.         *

Что же это? Что?

  Почему, восхищаясь Девочкой у моря, подхваченный цепким воспоминанием молодости, я не ощутил ни малейшей охоты, хотя это не составило бы и малейшего труда, остановиться, заговорить с ней как бы ни о чем существенном и конкретном, а в действительности вглядеться в нее, чтобы пояснее убедиться в подлинности этого женского чуда, озолоченного отражениями солнца, волн, песка и просто юности? И почему я ничуть не заинтересовался ее отношением ко мне? Хотя бы попытаться раскрыть мимолетную загадку однажды брошенного на меня ее пристального и как бы испытывающего взгляда? Что она хотела знать? Или подсказать мне? Может, стоило бы мне только пожелать, и свежий ветер ошеломляющего безрассудства, опрокидывая все эти положенности-неположенности из нашей разницы лет, из моей деловой упорядоченности, из еще черт знает чего, — ворвался бы мощным порывом в мою слежавшуюся душу. И разметал бы там нажитые перегородки! И мне бы сейчас, перед сном, под сдруженно жизнерадостные рассуждения Сереги и Петровича о китаянках, китайских парках, о китайской еде и редкости светофоров на перекрестках — подо все это сочинять бы с какой-никакой взволнованностью грустные теплые стихи, чтобы назавтра подарить Морской Девочке на память, а с ними оставить ей далеко не худшее пожизненное воспоминание. Так нет же — возлежу бестрепетно в затяжных размышлениях, разбавленных лишь удивлением и слабой досадой, будто всего-то — передо мной скользнула в быстром полете редкостно красивая птица, а я ее толком так и не разглядел.

Юрий ЕФИМЕНКО

   Вероятно, все дело в обыкновенной и непреходящей игре моря, подле которого восприятие всегда обострено, и оно подсунуло мне это задорное испытание, а я не смог перебороть понимание его временности и случайности.

Но Художница!..

 Тебе долить? — окликнул Серега, приподняв со столика бутылку. — Между прочим, Петрович говорит: раньше у китайцев такого пива не было.

 Они это пили… — подтвердил Петрович. — Как ее? Ханжу!

Сделав вид увлеченного телепередачей, я благодарно кивнул Петровичу и помотал отрицательно головой Сереге — не до пива.

   Но Художница — совершенно не из случайного. И ничто не мешало задержаться подле нее, еще выпить, и еще, а потом увлечь ее пройтись вдоль моря, и увести подальше, чтобы укрыться там, в расселине, и, черт возьми, сердечно и нежно обнять. И покрепче — с предписанной природой решительностью и честностью. И как же умудриться надо: в полушаге от радости, а может быть, и счастья, вдруг подняться и уйти! Без малейшего сожаления об упущенном.

Так же и непредугаданное происшествие: прощайте Фиалковая Дама! — ничуть не всколыхнуло, не подняв даже вроде бы неизбежной пыли самолюбия.

Одно в душе — ты налево, я направо, так назначено судьбой…

И все это не объяснить ничем приличным. Хотя бы, как водится, вселенским разочарованием или подкараулившей душевной усталостью. Чего не было, того не было.

Нет-нет, другое. Совсем другое.

Похоже, коль покрепче призадуматься, — в эти дни жизни меня покидала любовь.

   Да-да, любовь! Какой ее открыл, понимал и принимал с юности. А скорее всего — с детства. Это оживляющее желание отыскать и ощутить рядом близкого человека, как и шершавое умение самому быть ему близким. И правило: разойдясь с кем-то в стороны, оставаться благодарным самому чувству, коль не врал себе. Ту родниковую любовь, которой не завалить даже нынешними, до небес свалками ду­шевных нечистот.

Да, я терял любовь. И она уже свернулась во мне предсмертно калачиком, будто брошенная дачная кошечка, застигнутая жестокими морозами и затяжным голодом.

Или это неожидаемо и без моего ведома за спиной с палубы корабля соскользнул бесценнейший для меня груз, и, оглянувшись, я могу теперь лишь видеть сквозь прозрачную воду, как он, посверкивая в пробившихся сквозь толщу воды солнечных лучах, навсегда погружается в океанскую пучину

И мне теперь остается беспокоиться лишь о том, чтобы ненароком не разучиться здравости человеколюбия — заведомой и сказывающейся приязни не только к окрестным, дальним, знакомым и еще не знакомым людям, но и к предкам, к потомкам, ко всему пространству человеков.

Так что же, ситцевая моя простота-любовь? Неужто и тебе вслед за здоровьем дано по истечении некоего срока легко и просто отступиться от меня?

Ан не верю, о други! Любовь, которую я вырастил, сберег и готов унести с собой, не может исчезнуть до меня. Она уйдет только со мной. Но не прахом, как я, а зерном. Потому рано или поздно из него вырастет, поднимется чья-то новая любовь. И ничуть не хуже, а гораздо лучше моей. Чтобы сопутствовать, а не мешать людям.

И услышанная песня китаянки — не отпевание ее, а уже колыбельная как раз той, будущей любви.

   И сейчас я испытываю лишь такое же светлое и тонко щемящее чувство, как и много веков назад великий Бо Цзюй-и. На склоне лет он зашел по весне в любимый абрикосовый сад, чтобы проститься с ним, и оставил нам в четверостишии свое бессмертное переживание.

 «Дальний Восток», 2004, № 6

Юрий ЕФИМЕНКО

Оставить комментарий

Ваш email не будет опубликован. Обязательные поля отмечены *

Вы можете использовать это HTMLтеги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <strike> <strong>