Всеволод ИВАНОВ

Исход

Всеволод ИВАНОВ Исход

    Я приехал во Владивосток в снежном, сыром марте 1921 года, поселился в «Версале», на верхнем — «птичьем» — этаже.

   Этот первый «съезд несоциалистического населения Дальнего Востока» состоялся, если не путаю, в довольно легкой постройке цирка, переделанного из шапито. Скудно запечатлела это событие моя память. Но когда-нибудь «монах трудолюбивый» перероет архивы, оберегаемые попечением милых дам, чихнет от пыли над подшивками газет, связанных старыми шнурками от ботинок, развернет выцветшие страницы. Увидит там помолодевших старцев и узнает, что происходило тогда на Дальнем Востоке.

   Мы чувствовали тогда себя как бы на пятачке суши, а огромный айсберг России сполз с берега, всплыл и дрейфовал, разрывая артерии времени, по которым циркулирует горячая кровь планеты Земля. И вот на Дальнем Востоке оказалось возможным не только говорить об этом разрыве, но и попытаться наложить швы на раны.

В зале, в первом ряду — генералы и духовенство, дальше — рыбо-, золото-, лесо- и прочие промышленники, которые сами создали здесь, на отшибе, цветущий край и хотели ныне как-то договориться об этой несчастной частице «не», встрявшей между ними и огромной Страной Советов.

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Перед открытием — опять по старинке — молебен. Звуки византийских гимнов полетели над Золотым Рогом. Не помню, кто председательствовал — не хабаровский ли городской голова К. Т. Лихойдов? Конечно, Василий Федорович Иванов произнес с трибуны потрясающую речь о Родине, якобы поруганной, забытой, оскорбленной, униженной, что было всем известно… Потом пошли речи разных ораторов, где все было по-хозяйски мелочно, кропотливо, все про маленькое, кровное, зудящее заботой, все нудное, но реальное, как укус клопа. А где же про общее, про избытие нашего общего «не», отделившего нас друг от друга? Где же это торжественное, гремящее: «Друг друга обымем, рцем: братие»?!

И тут я понял, что прежде постановки прямого вопроса о «не» стоит вопрос о праве иметь это «не», быть «не-социалистом», в то же время оставаясь полноправным членом единого государства. Почему бы нам и в Москве не иметь такое же полное право голоса, как и здесь, во Владивостоке? Постановка такого вопроса имеет огромный вес для российской государственности… Мы— полноправные люди и претендуем на полную значимость, безотносительно к тому, как мы все выглядим в поляризованном свете социальных теорий.

Осознав это, я как-то освободился от внутреннего гнета, который вынуждал меня уходить все дальше на Восток от обвала социально-теоретического диктата…

Я — гражданин своего Отечества, работаю вместе с ним и для него, но духовно я свободен!

И от этой простой мысли, такой реальной, стало весело на душе. Я осознал свое отношение к стране: работаю ради нее, но только в пределах своего разумения… Словно стеклянный колпак, прикрывала меня все та же Конституция ДВР…

Съезд не был продолжительным. Состоялся грандиозный банкет в «Версале», в большом зале. Как же без банкета? Все «несосы» как-то приободрились, говорили прочувствованные речи о России, неслыханные уже четыре года, и, конечно, пили…

Я сказал речуху о Петербурге, который так и остался чужим для России. Василий Федорович высказался о Москве как о возрожденной столице России, имеющей на это все права…

Всеволод ИВАНОВ  Исход

С тем делегаты съезда и разъехались по городам и весям. На вокзале, как это принято в уважающих себя державах, реяли флаги ДВР, а под ними степенно прохаживались японские жандармы в желтой униформе, в желтых же сапогах, с длинными саблями. Одним словом, все компоненты политической ситуации были наяву.

Я уехал тогда в Харбин, потом вернулся во Владивосток в апреле и увидел, как постепенно крепло то, что прежде подразумевалось в подтексте. Ожидался второй съезд «несосов».

И снова контора «Денни Мотт и Диксон». Народ жужжал, как улей Додона, но в этом, казалось бы, монотонном жужжании различались тонкие голоса пчел-тружениц и властные, басовые ноты других особей.

Люди толкались в помещении, заставленном столами, грелись на длинном железном балконе — с видом на Светланку, прямо против грандиозного магазина И. Я. Чурина.

Светланка (в память фрегата «Светлана», впервые бросившего якорь в Золотом Роге в 1860 году) полна была народа. Толпа сбегала вниз по тротуарам, подымалась вверх; цокали подковы лошадей по гранитной брусчатке… Подкатывала машина к подъезду, все смотрели: кто приехал? А когда плотная фигура Н. Д. Меркулова или сутулая С. Д. Меркулова в фуражке Министерства внутренних дел заявлялись в прокуренном зале, участники съезда почтительно расступались, пропуская обоих. Одним словом, что-то происходило, о чем никто не говорил вслух, только глаза у всех как-то влажнели.

Теперь-то всем известно, что тогда во Владивостоке готовился переворот. «Несосы», то есть несоциалистическое население Дальнего Востока, настолько осмелели, что стали помышлять о захвате власти. Это знали все, и все молчали. Знали Харбин, знала Чита, знали все разбросанные по Уссурийской железной дороге каппелевцы, подтягивавшиеся «по плану» к намеченным «точкам удара»; в деревенских избах над картами склонялись генштабисты ускоренного выпуска, питомцы сбежавшей из Петрограда Академии Генштаба…

Н. Д. Меркулов каждое утро ездил в японскую военную миссию, где вместе с полковником Гоми «утрясал» детали переворота, а главное, вел переговоры с каппелевцами.

Политический, «буферный» демарш Москвы дальневосточными «братьями-разбойниками» Меркуловыми был принят всерьез. Большевики, предпринимая этот вынужденный маневр, полагались на всем известную слабость каппелевского беженского командования вроде генерала Войцеховского, на запуганность оторопелого купечества, на обычную расхлябанность мягкодушной интеллигенции, а главное — на общую усталость и апатию дальневосточников, втянутых в нескончаемую, затяжную борьбу… Удар Тряпицына по японскому гарнизону Николаевска-на-Амуре насторожил и напугал интервентов. Они применили жестокую тактику против озлобленного местного населения и этим подняли против себя мощное партизанское движение, оказавшееся по существу национально-освободительным.

Советская же пропаганда, обвинявшая купцов и генералов в том, что те «продались японцам», успеха не имела по своей очевидной нелепости. Одним словом, дальневосточники выступали в партизанских отрядах именно против японцев, а никак не в поддержку социалистической доктрины…

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Нужно отметить, что примерно в это же время зародился в Италии фашизм, и упражнения Муссолини с касторкой и раскраской бритой головы в цвета национального флага Италии произвели впечатление во Владивостоке.

Повестка дня второго съезда «несоциалистов» не была длинной. Он должен был выработать и объявить свою программу, затем выбрать совет, который бы продолжил работу…

Была весна, настроение городских масс нарастало, съехавшиеся на съезд «несосы» в перерывах толпились на Светланке, дышали свежим морским воздухом.

В. Ф. Иванов, всеобщим шепотом предопределяемый в премьеры будущего правительства, наскоро смотался в Дайрен к Г. М. Семенову и выхватил у этого «представителя верховной власти» 10 000 иен, якобы на то, чтобы добиться общего единодушия. Эта сумма, имевшая своим назначением упрочение мира и сплоченности в рядах «несосов», лежала у Василия Федоровича в чемодане из крокодиловой кожи в номере гостиницы «Версаль». Ежедневно к будущему «премьеру» являлся массивный шеф-кулинар ресторана Александр Васильевич Марини, получал указание — на некое количество «персон» накрыть банкетные столы; составлялось в основном приличное меню, и так каждый Божий день. По очереди угощаемы были все, кто так или иначе слыл заметным «несоциалистом». Такой метод обработки общественного мнения через желудок давал неплохие результаты. Ни эсеры, ни меньшевики, ни сионисты в этих «сессииях» участия не принимали, чопорно сторонясь этакого грубого купеческого подхода…

Обработка общественного мнения начиналась часа в два, когда весеннее солнце заливало приборы светом; лица разгорались, глаза сверкали, голоса становились все звучнее и увереннее. Первым выступал Василий Федорович, а я, сидя за столом, наблюдал происходящее. Должен признаться, ничего подобного мне за всю мою жизнь ни до, ни после этого не приходилось видеть…

Это было прямое упоение своими открывшимися чувствами, порывами, силами, причем взахлеб, и как от прилива слов, так и от их недостачи… В этих шуршащих столованиях, в «почестных пирах» из речей, реплик, жестов, даже слез подчас рвались чудовищные силы остервенелых, напряженных душ… Восседая за столом в своих черных старомодных костюмах, в крахмальных воротничках, подпирающих красные лица, с золотыми цепочками на животе, все эти рыбо- и золотопромышленники, домовладельцы, меховщики-соболятники, водочные заводчики, пивовары, инженеры, адвокаты, учителя, доктора, фабриканты стекла, лесные концессионеры пылали радостной гордостью за те блага, которые они несли в мир, давали людям, и были уверены, что так же думают теперь и другие. Кто мог бы соперничать с тем же Семеновым, «королем морской капусты», огромный дом которого на Светланке стоял рядом с «Денни Мотт и Диксон»? Вон она, морская капуста, плавает в морских глубинах, но попробуй-ка возьми ее! Для этого нужно нырнуть, обрезать куст ножом, привязанным к руке, сунуть его в плетеный мешок, вынырнуть, доплыть, фыркая, до сухой тыквы, плавающей на волнах, и подцепить под нее мешок с добычей. Что, не можешь? Ага! А вот Семенов делал это пару десятков лет — он мог! Значит, обижайся не на Семенова, а сам на себя… Без Семенова Владивосток не торговал бы морской капустой с Китаем!

Семенов — тут же. Рыжий бородатый мужик с проседью, он, слушая такие речи, волновался. Еще бы! Хозяев не ругают, а хвалят! Ах, если бы он умел так говорить! Но так уж повелось, что говорить умели те, кого называли «господами» и кто носил «немецкую одежу». Тут сидели люди, которые могли все, кроме одного — говорить. Завидев дело, они молча хватали его за горло руками, словно крону дуба, гнули жадно, ломали, придавая ему отчетливую форму. Про них говорили, что они деспоты, ироды, что они сами не работают… И эти сильные люди примиренно смеялись над своими служащими, рабочими, инженерами и верили, что без хозяина дело захиреет, и по-своему были правы.

Любопытно, что из этих хозяев, пирующих за столом красноречивого Василия Федоровича, никто не сердился на партизан, — они только посмеивались: «Наши ребята дуруют!»

Это было черт знает что! Голову кружила весна. Может, в этом причина всего? Нельзя работать ведь только по проклятой необходимости. Работа, как и любовь, требует страсти и отдачи — до смерти, до конца!..

В те дни я задумал мою «Поэму еды». Что ж! В будущее лучше идти сытым, как Уленшпигель. Голод озлобляет и толкает на мщение…

В таких торжественных пиршествах, на взводе чувств, с нарастающим чувством локтя проходили заседания съезда, пытавшегося выработать некую поправку к тому, над чем бились умы и души всей поголовно России. Память моя… сохранила лишь отдельные лица, взгляды, слова, но я могу засвидетельствовать, что никакой стратегии практического действия выработано не было, на это требовалось время. Нужны века, чтобы планомерно разрослись ухоженные сады. Нужно много воды, чтобы плодоносили огороды. Но времени у нас не было, оно было упущено. Однако Резолюция — вынь да положи! — требовалась немедленно.

«Чего же хочет съезд «несосов?»

Не помню, как я слушал, формулировал и записывал содержание отдельных параграфов, но хорошо помню ту волну взволнованности, которая словно покачивала зал цирка. Дело шло к вечеру, сумерки вползали в дощатые коридоры, люди там свирепо курили, потом возвращались в зал, собирались в группы, сговаривались о чем-то, переходили с места на место. Под крышей цирка не утихал низкий гул, словно на отдаленной водяной мельнице…

Наконец, после бесконечных дискуссий, избрали пять человек в совет съезда «несосов»: двух братьев Меркуловых, Еремеева, бывшего городского голову не то Владивостока, не то Хабаровска, Макаревича, старого эмигранта, за долгое время не сумевшего пробиться к удаче в Америке, и Адерсона, большого, тучного человека.

Во время выборов проглянула как бы некая трещинка: несомненно, в совете первенствовали братья Меркуловы, чего и говорить… И послышались поэтому голоса, что довольно будет и одного брата, а двое — уж слишком… Выборщики понимали, что куда ни кинь, а суть избрания состоит в том, чтобы выявить, от кого из претендентов, тянущихся к власти, невозможно избавиться, и тогда на нем и остановить выбор… А тут было сразу двое неизбежных, и все они — братья Меркуловы, а остальных и выбирать было незачем.

В конце концов остановили выбор на младшем, Спиридоне, — он был не так напорист, помягче, чем старший, и имел высшее образование…

Всеволод ИВАНОВ  Исход

И позвольте описать в связи с этим один эпизод, свидетелем которого я был… Было это в гостинице «Версаль», в отдельном кабинете, где проходили интимные совещания. Горела люстра, несколько человек со златоустом В. Ф. Ивановым во главе стояли посреди комнаты, а у двери на балкон, закрыв лицо гардиной, рыдал могучий Николай Денисович, жалуясь, что его от народа отстраняют…

В конце концов состоялись перевыборы согласно «законных норм» и Н. Д. Меркулов был введен в совет… Я удостоверился воочию, что избирают того, кто очень хочет быть избранным. Доктрина о «воле народа» должна быть пересмотрена именно с учетом личного желания кандидата. Впрочем, это ясно видно в США, где кандидат в президенты должен обладать не только объективными достоинствами, но и субъективными материальными возможностями.

Затяжка на выборах получила забавное освещение в местной прессе. Веселая и кусачая «Блоха» вышла с перевернутым заголовком и «шапкой»: «Ну где же переворот? «Блоха» уже перевернулась!»

Наступило 26 мая 1921 года. По заранее намеченным маршрутам во Владивосток ночью и с рассветом стали втягиваться каппелевцы… В гостинице «Централь» или «Националь», где обосновались японские офицеры, в одном из номеров уже давно  засела ватага семеновцев. Возглавлявший их генерал-лейтенант не вылезал из вдрызг пропитого и прокуренного помещения месяца два, если не больше…

Часам к одиннадцати утра на Светланке стали собираться толпы горожан. Дмитрий Иванович Густов, желчный, нервный человек, прыгнул на табуретку, схватился за фонарь, выхватил из-за пазухи Русский трехцветный флаг и, развернув его, громко закричал:

 Граждане!

Была произнесена речь, такая же, как и всегда, уже заранее известная собравшимся, — затем и собрались, чтобы услышать въявь то, о чем давно условились тайно… И тем не менее восторг, настоящий восторг зазвенел в голосах:

 Ур-ра!

Нацеленные загодя опергруппы особого назначения бросились прежде всего в конец Светланки, к заливу, где на одной из улочек налево, горбом через гору, в отдельном доме помещалось тайное отделение ЧК, — кажется, это было на Полтавской, № 3. Двери вышибли и освободили сидевших там превентивных узников из каппелевцев. Все шло как по нотам.

Всеволод ИВАНОВ  Исход

В заливе Золотой Рог стали появляться паровые катера, шаланды с вооруженными людьми. Те высаживались и устремлялись на Светланку.

Но раздавались и выстрелы, были и жертвы. Погибли один из красных и восемнадцать белых… Как был убит бедняга красный, мне неизвестно, а вот о гибели белых могу кое-что сказать. На крыше одного из домов засел снайпер и стал бить из винтовки, сваливая одного за другим неосторожных смельчаков.

На углу Светланки и Китайской выскочила машина с крытым верхом, откуда чья-то рука стала сыпать листовки… Бумажки кружились в воздухе, я подхватил одну из них. Там был напечатан грубый антисемитский призыв: «Бей жидов, губящих Россию!» Кто за этим стоял и чего он добивался, так и осталось неизвестно.

В эти часы я был очень занят — выходил как раз первый номер моей «Вечерки». Заявление о регистрации я подал, кажется, только накануне и сразу же получил разрешение — так отлично действовали функционеры ДВР! Редакция размещалась тут же, в большом доме на углу Китайской и Пекинской. Репортеры вбегали в кабинет, задыхаясь, падали грудью на прилавок и писали. Машинистка, которой я диктовал новости, так дрожала, что пальцы у бедняги не попадали на клавиши, и я, чтобы ее подбодрить, схватил ее за худенькое плечо и крепко сжал.

Партизаны смотались из Владивостока еще заранее, и все бы завершилось благополучно, если бы только не этот снайпер (и слова-то такого тогда еще не было!).

Линотипы богатой эсеровской типографии «Эхо» работали великолепно, стереотипер-эстонец был мастером своего дела, и через час тираж потоком выскочил на улицу. В первый же день было распродано до двадцати тысяч экземпляров… Должен сказать, что сколько бы я ни издавал газет, все они всегда отлично шли…

Зайдя в «Денни Мотт и Диксон», я нашел там все правительство в сборе и роздал министрам мою газету. Мне тут же налили бокал шампанского, и я получил удостоверение уполномоченного по печати Приамурского правительства во Владивостоке. Ах, как легко все делать и жить, когда власть в твоих руках! Давно ли эти люди были обыкновенными людьми, а теперь они — правительство… Сколько голов кружится от одной такой мысли… А как все легко! Раз — и готово! Делай что хочу! И притом политический переворот не влечет за собой наказания — конечно, в случае удачи.

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Разгорячившись, я тут же предложил министрам объехать город, посмотреть, все ли спокойно. Около двух часов дня я с шофером такси № 824 — Иваном Васильевичем Осьминниковым, неся на радиаторе трехцветный флаг, проехал по Светланке. Всюду — веселые лица, флаги, и только и одном месте, где стрелял упрямый одиночка, — лужи крови… Был чудесный майский день, светло, тепло… Ах, политика! Сколько преступлений было совершено во имя твое! Но когда мы проскочили Жариковский овраг, я увидел у бокового переулка вправо, чуть ли не к Дальзаводу, человек пять, державшихся скрытно и настороженно. Это меня встревожило. Мы благополучно проскочили было мимо, но ехать в неизвестность было нельзя. Развернулись и двинулись на полной скорости обратно. Подъезжая к углу, я увидел, что на нас наведены ружья… Так и есть. Нас ждали!

Загрохотали выстрелы на расстоянии каких-нибудь пяти-десяти шагов. Ветровое стекло разлетелось, водитель скользнул на дно машины. «Убит!» — мелькнула мысль. Но нет, Осьминников лежал внизу, не выпуская баранку из рук… Мы проскочили мимо. Ура! И тут мотор заглох…

Перед нами был уклон, машина проехала еще немного и остановилась шагах в ста от стрелявших. Было перебито зажигание… Срастили его и двинулись дальше. В кабине потом нашли восемь пулевых пробоин… Мы с Иваном Васильевичем отделались счастливо!

Удивительное настало время! Раньше мне все казалось, что кто-то на меня смотрит неодобрительно и подозрительно, что надо мной нависает что-то черное, вроде шубы, что вот-вот меня накроют, потребуют к ответу… А тут оказалось, что на дворе веселый месяц май, шуба куда-то исчезла, а я теперь уполномоченный по печати Приамурского правительства. Я принял дела от костромича Кости Беляева, из семинаристов, который три дня тому дал мне разрешение на выпуск «Вечерней газеты».

Я завертелся как белка в колесе, пока ко мне в кабинет, твердо ступая, не вошел человек с напомаженными волосами, с военной выправкой. Он представился, склонив голову на грудь: «Герман Германович Недлерам, капитан-лейтенант флота». Без обиняков, окинув взглядом толпу хмурых просителей, плачущих в платочек просительниц, гость поставил вопрос ребром:

 Не разрешите ли мне работать у вас секретарем управления?

 Ф-фу! — обрадовался я и указал ему на стол и стул, которые только что оставила, собирая нервно бумаги, прежняя держательница этого места… — Садитесь здесь! Принимайте посетителей. Действуйте!

Оказалось, что в этой кипучей буче переворота, накрывавшей меня, словно океанским прибоем, складывалась сама собой новая власть, которая приманивала публику, как магнит притягивает к себе железные опилки…

Этот процесс налаживания новой власти шел тем быстрее, чем проще были ее задачи. Все владивостокцы устали от четырех лет правительственной чехарды. Люди с охотой приступали к работе, где никто ничего не обещал… Никаких призывов к борьбе против Советской России я совершенно не помню. Высшей мерой наказания за выступления против правительства считалась высылка в Советскую Россию…

Редакции новых газет набрали нужные им кадры очень легко; пресса сразу же взяла спокойный тон…

Нельзя, конечно, сказать, что у братьев Меркуловых не было противников. Были! Была оппозиция им как «выскочкам», против них выступали представители старых партий, оказавшиеся на Дальнем Востоке на беженском положении… Эсеры, меньшевики, трудовики, кадеты, чиновники, врачи, юристы… Все они, конечно, здорово полиняли и облезли за последние годы. Хотя временами эти старые львы и выползали на страницы газет-однодневок, но никакого значения они уже не имели. Эсеры и меньшевики лишились своей силы потому, что не удержали высокого авторитета Учредительного собрания, несмотря на победу на выборах. Эсеры к тому же сами съели своих кандидатов в Наполеоны — «демократических» генералов, с которыми они вступали в коалицию, но которых сами же и проваливали, придерживаясь своей «двуединой тактики» — проваливать, выдавать своих попутчиков врагам-болыневикам и наоборот.

Меньшевики больше всего оберегали белые ризы своих догм, эффектно выступали в Народном собрании, но уклонялись от политической работы. Из всех интеллигентов в наиболее выгодном положении оказались музыканты: они могли играть на своих скрипках какие угодно мелодии. Всех же смешнее выглядели баре-кадеты: при своей видимой академической анемичности они тем не менее были смешиваемы и впрямь с лихими питомцами кадетских корпусов, эвакуированных во Владивосток. Что касается отношения Приамурского правительства к этой увядшей политической братии, то могу засвидетельствовать, что Меркуловы никакого значения не придавали такой пестрой номенклатуре.

Как Ленин искал рабочих, чтобы опереться на них, так и Меркуловы возлагали свои упования на лиц, персонально им известных. Как Ленин успешно вел свое наступление в атмосфере «абсолютных демократических свобод Временного правительства», так и Меркуловы действовали под прикрытием демократической Конституции ДВР. Без этого прикрытия у Приамурского правительства не было бы шансов оставаться у власти с 26 мая 1921 по 25 октября 1922 года, то есть полтора года. А главное, за все время революции оно было единственным «штатским» среди военно-генеральских «образований». По выражению того времени, во Владивостоке правили «пиджаки»…

В какой же обстановке вершились дела на «пятачке»? Вот картинка того времени, прочно занявшая место в моей памяти.

Как-то я забежал в Дом правительства, в Морской штаб, а там заседает весь синклит под председательством С. Д. Меркулова. Докладчик что-то мирно вещает. А я пришел из бывшего коммерческого училища, где заседал Нарсоб и кто-то из эсеров внес срочный запрос правительству. Где-то в пивной, в Гнилом углу, двое граждан ДВР напились, подрались и попали в милицию; там их маленько поучили. И вот в Нарсобе предъявлен запрос по всей форме достопамятной Государственной думы: «А известно ли господину министру внутренних дел о столь вопиющем правонарушении? И что министерство намерено предпринять во избежание подобных случаев?»

Министром внутренних дел был тогда казанский златоуст В. Ф. Иванов, в подражание покойному П. А. Столыпину совмещавший этот важный пост с постом председателя совета министров.

Не успел я написать записку своему сановитому однофамильцу, как вдруг распахнулась огромная дверь, ворвавшийся Н. Д. Меркулов подбежал к столу и швырнул на него какие-то бумаги:

 Заседаете?.. Заседаете, а в море маяки гаснут! Керосину не подвезли, а они заседают. Так-перетак…

Такова была обстановка, и такие вариации не обещали ничего доброго и впредь.

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Правительство назвало себя Приамурским — значит, оно нацелено на работу на Амуре… Но до Амура надо было еще добраться. Оставались в стороне и Охотское побережье, Камчатка, Чукотка, Сахалин. Годы войны и революции нарушили прежние хозяйственные связи, положили начало великой неразберихе, а ведь эти земли не были пустынями — там таились колоссальные богатства… На Северном Сахалине сидел губернатором Григорьев, который, узнав о появлении Приамурского правительства, тут же подался во Владивосток. Помню его появление в Морском штабе с кипой карт и документов под мышкой. Маленький, седенький, в пенсне, он искренне радовался тому, что есть куда обратиться по делу.

Оговариваюсь, что все эти подробности я представляю себе не очень ясно, в них я не вдавался по множеству своих обязанностей и литературных интересов. Скажу только, что у инженера Кузнецова, владевшего угольными копями на Северном Сахалине, на Седанке, чудесном дачном месте под Владивостоком, жил отец, старый моряк.

Приземистый старый домик тонул в зарослях сирени и жасмина, издали гремел прибой, а гостеприимный хозяин вел рассказ о первых днях Владивостока, когда, бывало, и тигры наведывались к поселенцам… Сгорбленный седоватый хозяин поставил на стол палисандровый ящичек с парой хрустальных кубических флаконов — ром и коньяк! — и ткнул мохнатым пальцем в стенку футляра:

 Вот видите — замок. Ключ потерял я лет пятьдесят назад. Там до сих пор лежит совсем новая колода карт… Да, дорогой!

Громадную ценность представляли собой рыбные ловки. Пользуясь российскими неурядицами, японцы, американцы, норвежцы, шведы и другие иностранцы, до швейцарцев включительно, самовольно захватывали рыболовные участки, которые прежде сдавались с публичных торгов во Владивостоке.

Меркуловым приходилось бороться с браконьерством. Но довольно убогая флотилия главным образом высаживала в бухтах Приморья десанты каппелевцев, которые сумасшедше дрались с партизанами… Что это было? Просто даже трудно понять. Словно какая-то завеса разделяла этих русских людей, и никакими силами избежать этой остервенелой драки было нельзя.

Чем дальше, тем больше оказывалось, что ни Камчатка, ни Охотск, ни Гижига, ни Аян не верят Меркуловым. Почему? Не потому ли, что не могли понять, как это люди, которых они знали еще при царе, могли стать иными. «Хоть ты и в новой коже, да сердце у тебя все то же!» — сказал крыловский крестьянин змее. «Ненавистен нам царский чертог!» — пел народ тогда.

Над Москвой реяло красное знамя, а Меркуловы вывесили национальный трехцветный флаг. Москва — мать народа русского, и ясно, кто с ней, тот и с Россией… Меркуловы, правда, пытались утвердить власть несоциалистическую, но кто мог разобрать тогда, чем отличается «несоциалист» от «социалиста», и различить эти нюансы в грохоте революции?

Власть царская ведь исчезла как-то незаметно, народ даже не успел узнать имени героя, который свалил самодержавие. Тут нужен был генерал с именем, не Керенского же именовать освободителем России от самодержавия! И вполне понятно, что люди не видели разницы между царским и Временным правительствами, и тем более между социалистами и несоциалистами…

Все начинания Меркуловых трещали под ударами лихих партизанских отрядов, взрывавших железные дороги, валивших телеграфные столбы, рушивших мосты. Цитирую П. П. Постышева: «От Владивостока до Благовещенска и дальше вся тайга покрылась мелкими и крупными… отрядами партизан.

Первоначально эти отряды предназначались для обороны и защиты деревень от разбойничьих банд атаманщины, но чем дальше, тем борьба углублялась все больше и больше: чем жестче была месть и разгул белогвардейщины, тем сильнее было сопротивление партизан.

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Еще стоял в гавани американский допотопный крейсер, заходили сюда и английские канонерки; в порту долго грузился пароход «Леша», присланный за чехами, — погрузка была сложной: надо было погрузить благоприобретения, освоенные в благодатной России, вплоть до автопокрышек, и вместе с тем не допустить на борт русских жен, с которыми чехи повенчались в России и которых теперь предъявлять в родных краях было бы неудобно…

Но выходила моя «Вечерняя газета», и совсем недавно, в 1969 году, я узнал, что во Владивостоке еще помнят мою первоапрельскую шутку полувековой давности. Придя утром в свою редакцию, я тогда написал, что недавней бурей в Амурский залив под лед загнало крупного кита. Несчастный гигант наконец смог всплыть в полынье у Семеновского базара, причем тут же сел на мель. Его черная туша среди белых льдов привлекает всеобщее внимание, а ученые ведут наблюдения.

Газета вышла. И буквально весь Владивосток тут же ринулся в бухту. Улицы были черны от валящего по ним народа, и верх моего торжества — на двух автомобилях (я сам видел) на место происшествия торопливо проследовала японская военная миссия в полном составе…

Это немало развлекло тихий город…

Однако вернемся в 1921 год. Поздней осенью Меркуловы предприняли решительный шаг на фронте боевых действий. Они решили наступать на Хабаровск и далее, по Амуру, — на запад, нацеливаясь на хлебородную Амурскую область, в направлении Благовещенска. Одновременно или даже несколько раньше обозначилось наступление каппелевцев и морской флотилии с моря. Были заняты на побережье бухта Ольги, Сучан, долина реки Улахэ.

План наступления составлялся не как план похода «на Москву», а с учетом накопленного опыта. Наступала не армия Приамурского правительства, а некие «белоповстанцы», в ряды которых должны были вливаться поднимающиеся против большевиков крестьяне и казаки. Все эти планы хорошо воспринимались на бумаге, но не выдержали соприкосновения с жизнью. Даже среди самих «белоповстанцев» отношение к этому предприятию было несколько ироническим. Среди двинувшихся к Хабаровску офицеров был некий поручик Галтер, автор сатирической поэмы об этом походе «Осел-белоповстанец». Я немало слышал о ней, но, к сожалению, и в глаза ее не видел. Конечно, там были жалобы, как всегда, на плохое снабжение. Масса разговоров шла о том, что «белоповстанцев» обули в резиновые калоши, которые разваливались, хотя их и связывали бечевками.

Хабаровск был взят быстро. Наши части продвинулись до станции Ин.

Н. Д. Меркулов выехал в Хабаровск, я в качестве газетчика увязался за ним. Доехали мы быстро, дорога работала исправно. Глубокой ночью сели на заиндевелых извозчиков, и сани гулко загремели по мостовой. Поселились в гостинице на улице Муравьева-Амурского, и на другой день я вышел в город.

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Как и всюду на Дальнем Востоке — белый собор, отличные универмаги Чурина и его конкурентов Кунста и Альберса, ресторан и гостиница пред Соборной площадью. В Хабаровске уже выходила наша газета, местной редакцией которой заведовал журналист огромного роста и невероятной толщины, имевший псевдоним Малютка (фамилии не помню). Я пришел к нему в редакцию, убогую комнатушку, и стал выговаривать ему: как это он может писать в эсеровском духе? Малютка смотрел на меня, улыбаясь во весь рот, не выказывая никакого смятения.

 А скажите, Всеволод Никанорович, — спросил он, выслушав меня, — в каком же ином духе прикажете писать, когда кругом партизаны, на улицах и в оврагах?

Я глянул на толстяка и подумал: «А ведь он прав! Ну что тут можно написать другого?»

 Вы правы! — сказал я. — Все правильно…

С поэтом Леонидом Ещиным, собкором «Вечерки», мы пошли в ресторан на углу Соборной площади. С нами был каппелевский военный врач Пономарев. Ели, конечно, знаменитую хабаровскую осетрину, пили водку, говорили откровенно.

Потом поехали в Хабаровский кадетский корпус. Какое тяжелое впечатление! Чудесное здание было донельзя запущено, везде — следы торопливого бегства. Портреты на полу, пыль, плакаты, лозунг: «Все — для победы на красном Приморском фронте!» Тут же — карикатуры на толстых Меркуловых, «спекулянтов» и «негодяев»…

Мы вышли на улицу — мороз, ветер.

 Слушай, Всеволод Никанорович, — сказал Ещин. — Ты, знаешь, и сам не задерживайся здесь, и хозяину скажи! Ей-богу! Здесь очень тревожно!

Доктор Пономарев, с которым мы прошли всю Сибирь, закуривал под ветром папиросу. Закурив, затянулся и, осклабившись, стал протирать очки…

 А я вот вам, братцы, что скажу, — заговорил он. — Я отсюда во Владивосток не вернусь… Не вернусь! Я здесь уже два дня. Если бы вы знали, сколько обмороженных и больных! Ужас!

 Но ведь идут же каппелевцы вперед!

 Скоро остановят! — сказал Пономарев, опять возясь с очками. — Ха! Там как-никак Россия, а здесь… Ослы-белоповстанцы!

Вечером я сидел в гостинице, света не было, горели свечи.

За полночь прошумела за мерзлыми стеклами машина. Меркулов вернулся. Встретив его на лестнице, вошел к нему в номер:

 Ну что, Николай Денисович?

 Что-что! Сматываться надо! Уезжать!

 Да где же вы были?

 На станции Ин. И дальше!

Этот купец, этот «пиджак», оказывается, побывал в бою. В первый раз за свои пятьдесят с лишком лет.

 Иду я с Виктором Михайловичем Молчановым через поле к броневику, — рассказывал Меркулов. — И слышу, что-то посвистывает: фью-фью. Молчанов кричит мне: «Николай Денисович! Давай беги! К броневику…» Мы поднажали… Да и здесь неспокойно. Все леса полны красными — надо сматываться!

Всеволод ИВАНОВ  Исход

На следующий вечер мы покидали Хабаровск. В сумерках я сидел в своем купе, записывал впечатления. За окном проплывали силуэты городских строений. Вдруг хлопнула в тамбуре дверь и по коридору загремел гулкий топот. Сотник Петров, адъютант, ворвался в купе к Меркулову.

Я бросился вслед за ним.

 В поезде начался пожар, — доложил Петров. — Вагон рядом горит.

 Остановить поезд надо, — сказал я.

 Нельзя останавливать! — заорал Меркулов.— Мы еще у Хабаровска! В лесу — партизаны!

Послышались хлопки выстрелов, поезд убыстрял ход… Это хорошо, ну а если путь разобран?

Я отдернул шторку окна — отсвет пожара бежал по черной стене леса, с горящей крыши соседнего вагона летели брызги огня… Как легко, оказывается, потеряться в огне, в лесу, в горах, в снегах — бесследно, жалко, ненужно… И я вспомнил стихи Леонида Ещина о таежном походе, написанные год тому назад, в Сибири:

Когда хромым, неверным шагом

Я проплетусь сквозь утра тюль,

Когда не враз, вразброд, зигзагом

По мне рванут метлой из пуль,

Когда метнет пожаром алым

Нестройный залп на серый двор,

А я —уныло и устало

Ударюсь черепом в забор,

Тогда лишь только я узнаю,

Что составляет наш удел…

В небытие иль в двери рая

Ведет конец житейских дел…

Мы тогда благополучно уехали, трагедии личного характера не произошло. Но могла бы произойти…

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Много лет спустя, уже в Хабаровске, однажды я встретился в редакции журнала «Дальний Восток» с Д. И. Бойко-Павловым, тем самым знаменитым партизаном, бывшим рабочим хабаровского Арсенала, который тогда, 12 января 1922 года, уже после нашего отъезда, совершил ночной налет на Хабаровск. Н. М. Рогаль познакомил меня с Д. И. Бойко-Павловым, и мы, пожав друг другу руки, побеседовали о прошлом. Я спросил Бойко-Павлова, известно ли ему было о том, что Меркулов находился в Хабаровске. Он ответил:

 Даже слышал я, как у вас поезд загорелся. Вот не встретились тогда! — добавил он с улыбкой.

11 января 1922 года части Народно-революционной армии ДВР перешли в наступление на станцию Волочаевка, всего в нескольких десятках километров перед Хабаровском…

В самом Владивостоке настроение становилось все тяжелее, все подавленнее. Помню, поехал я зачем-то в Никольск-Уссурийский, дня за три до занятия его войсками ДВР. Была уже осень, в номере гостиницы было холодно. Пошел в городской сад. В ресторане сидели офицеры, пили водку — это нормально.

А вот это было просто страшно. В большом дощатом помещении, тускло освещенном лампочками красного накала, сидело множество игроков в лото, увлечение которым развилось и укрепилось в то время тревожных ночей, — ведь коротать время всем вместе веселее.

Публика — кто средних лет, кто постарше, и дамы, и штатские, и военные, и чиновники — уперлась взглядами в свои бочата, ничего не видя, не слыша. Играют «с котлом», а там уже есть кое-что.

«Крикун» — седой человек, сам худой, у него длинный искривленный нос, голос унылый.

 Барабанные палочки! — кричит он.— Тридцать семь! Старичок!

 Плохой «крикун», — вздыхает чей-то бас. — Скучный!

 Довольно, — слышится глубокое, как аккорд, контральто. — Проверьте!

И снова, и снова кличет «плохой крикун», и гремят бочата лото, и сизый дым от папирос плавает над публикой, и вспышки спичек при закуривании, как молнии, пронзают дым. Они ведь, эти люди, чуют, что идет что-то новое, грозное, они боятся услышать гремящие шаги близящейся развязки. Для каждого из них история — как гневный Дед Мороз, от которого можно ждать какого-нибудь сюрприза. И вот они ждут, ждут…

 Двадцать три! — кричит «плохой крикун». — Шестьдесят девять!

Какие сонные, неподвижные люди! Не просыпающиеся!

И во Владивостоке так же проходило все лето.

Открылась масса клубов. Украинский… Латышский… Корейский… Открылись японские игорные дома. Везде огни, везде игра — и лото, и «железка», и даже рулетка…

А я сидел в редакции, выпускал газету. В «Вечернюю газету» часто приезжал Н. Д. Меркулов и привозил материалы, в которых изобличалось коварство японцев. Однако все его усилия были как мертвому припарка.

Фронт неумолимо надвигался с севера. Проехать через Гродеково до Пограничной, в Китай, считалось подвигом. Поезда шли под вооруженной охраной.

Неудача под Волочаевкой не прошла даром — генерал Молчанов, а с ним и другие генералы и полковники не простили «братьям-правителям» поражения, которым закончилось наступление на Хабаровск. Бешеный напор Н. Д. Меркулова погас, и генералы стали в открытую оппозицию «пиджакам». Это «пиджаки» ведь затеяли эту авантюру, это они ведь не обеспечили для армии нормальных условий. «Купцы — прохвосты! — гремели горячие речи генералов. — Негодяи!»

Примерно в июне, вскоре после юбилея Приамурского правительства, во Владивостоке произошел новый переворот…

Помню, возвращался я тогда утром с Седанки, с дачи, где жила моя семья, приехавшая ко мне из Москвы, — Вера и Гриша, и чей-то разговор в вагоне упредил меня, что во Владивостоке неспокойно. На станции Первая Речка я смог убедиться — действительно, что-то происходило. Я вышел из вагона и пешком двинулся в город, а затем взял извозчика и приехал в редакцию… Там картина выяснилась полностью… Оказывается, команда генерала Молчанова двинулась было в Дом правительства, в дом Старцевых, чтобы задержать «пиджаков», но тому помешали моряки адмирала Старка и капитана I ранга Фомина, прибежавшие из порта. Перед домом Старцевых собралась толпа.

Противники «пиджаков» — военные и депутаты Народного собрания — собрались в помещении «парламента», в здании бывшего коммерческого училища. Народ подваливал на Светланку, трамваи ходили с задержками. Раздались и выстрелы: был убит ехавший куда-то в автомобиле с поручением молодой парень Меркулов, племянник «пиджаков».

На балконах появились члены правительства, начался митинг, загремели гневные речи об «измене делу». Н. Д. Меркулов поочередно вытаскивал на балкон сторонников правительства и заставлял их выступать.

И я смог убедиться, как неустойчивы и переменчивы настроения человеческой массы. На нашем жалком «пятачке» проявилось столько честолюбия, борьбы амбиций, что становилось страшно при мысли, сколько же силы, энергии, воли, ума и такта потребуется, чтобы крепами послереволюционного государства схватить всю необъятную Россию…

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Стало выясняться, что главным противником Меркуловых оказался не кто иной, как знаменитый златоуст тех страшных, бешеных дней В. Ф. Иванов. Обиженный «пиджаками», задевшими его самолюбие, он, будучи выразителем настроений «несосов», повел за собой генерала В. М. Молчанова и других, развивая настойчиво ту мысль, что только военные могут управлять массами, потому что они-де обладают искусством «зажигать массы» и «вести их в бой на подвиг, за Родину»… За Ивановым следовал ядовитый, злой на язык ученый-антрополог, доцент С. М. Широкогоров, высмеивавший «пиджаков» за их неловкость, грубость, «сиволапость».

К этим двум «идеологам» присоединился и И. В. Оленин, старый политкаторжанин, который раньше, при «пиджаках», любил срывать в Нарсобе бешеные овации, заявляя, что Россия только того и жаждет, чтобы вновь на всех перекрестках встал старый городовой — «с медалями, с «селедкой» (так когда-то называли шашку полицейских) и вот с эдакими усами…» И разводил при этих словах под носом на целый аршин руками. Присоединим к ним еще отца Антониева, высокого, черногривого, бородатого попа с горящими глазами, который, левой рукой придерживая серебряный крест на груди, осыпал проклятиями интеллигенцию, призывая жечь ее на кострах, — и станет понятно, что за публика вдруг появилась на подмостках приморской политики.

Кончилась вся эта трагикомедия тем, что было решено сформировать новое правительство.

Конечно, никакой борьбы уже больше не было, каппелевское командование направляло все дела, жестоко расправляясь с неспокойными элементами в собственных рядах. В те дни погибли доблестный ижевский полковник Глудкин, поручик Гаренгер и другие.

Все двухлетние усилия пошли прахом!

Нашлись в Нарсобе такие господа, что брякнули телеграмму куда-то не то в Англию, не то в Данию с приглашением на престол старой императрице, матери Николая II, Марии Федоровне. В Харбин кинулась делегация с возгласом: «Идите и управляйте нами, так как земля наша богата, а порядку в ней нет». Н. JI. Гондатти, бывший приамурский генерал-губернатор, как очень умный человек, отказался от этого предложения, а вот генерал-лейтенант М. К. Дитерихс согласился принять «престол». Через неделю-другую его торжественно встречали во Владивостоке. Он очень быстро осмотрелся и указал собрать «земский собор».

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Я присутствовал на этом «соборе». На кумачовую сцену вышел маленький генерал и прочел текст указа. «Повелеваю, — читал он, — Приморье именуется Приморский земский край. Вооруженные силы… русская земская рать…»

По мере продвижения к Москве и, стало быть, по мере освобождения русской территории от большевизма будут возникать ряд за рядом земские края имярек.

Сам генерал Дитерихс именовался отныне «верховным воеводой земской рати». Управление гражданской жизнью переходило в руки церковных приходов, которые получали всю полноту власти…

Все это я описываю, полагаясь на свою память, ибо разве нужны документы, чтобы засвидетельствовать сумасшествие?..

Я вышел из этого балагана, как писала когда-то Анна Ахматова, «качаясь, искривляя мучительно рот». Столько пережить, перестрадать, чтобы дойти до такого безумия… Ужасно! Невозможно! Оставалось только пойти и напиться.

Ни разу больше ни в каком учреждении «земского края» не бывала моя нога.

Время шло, дипломатия ткала свои нити по всем направлениям. Японские войска отходили на восток, с ними отступали многочисленные еще отряды «земской рати». Когда японцы оставили Седанку, где жило мое семейство, Вера прилетела ко мне во Владивосток.

 У нас уже были новые власти! — сказала она. — Спрашивали тебя…

Ясно. Значит, надо опять сматываться. История меня выжимала за границу. Октябрь, печальный октябрь… Холодно. Иду в порт.

Предупредительно подходят японские «мару» — коммерческие пароходы. Подаются трапы — пожалуйте за границу! Смотрю — идут Леонид Ещин с Арсением Несмеловым. Невесело обмениваемся рукопожатиями. Потом Арсений напишет чудесные стихи:

Леонид с вещевым мешком…

Он обводит небо и горы

Взглядом, влажным, как водоем.

Неужели и этот город

Удивительныйотдаем!

Черные японские штабные автомобили носились навстречу надвигающимся победителям и обратно. Город был обложен со всех сторон. Победа на стороне Ленина — и это правильно. Победа там, где народ, а где народ, там и армия…

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Вечер 22 октября выдался мрачным, над заливом пылал яркий закат. Орлиное гнездо терялось в тучах. В городе не было огней — что-то стряслось с электричеством. Над темным причалом нависала огромная туша «Фузан-мару», билет лежал у меня в кармане… Я окидывал прощальным взглядом берег, пакгаузы… Когда же я наконец обрету дом?.. Вера и Гриша ушли засветло…

Басовой гудок, топот матросов, гомон… И пакгаузы, склады, черные возвышенности Владивостока сдвигаются назад. Кто-то сзади подходит ко мне, заглядывает в лицо.

Это П. А. Рогальский, старый холостяк, дипломат. Барин.

 Едем?

 Едем!

 У вас есть место?

 Нет! Я на палубе! А вы?

 На палубе!

Пароход, гудя машиной, медленно скользит по темной воде, лавируя между фонариками шампунек. У борта, где сгрудилась публика, мертвая тишина. Все быстрее и быстрее ход судна, вот и маяк Скрыплева взмахнул над нами крыльями света, словно прощаясь навсегда. Ветрено, покачивает.

 Как устроились? — спрашивает меня Рогальский.

 А вот тут, у трапа. Тепло…

Всеволод ИВАНОВ  Исход

 А знаете, — говорит он, — тут, на пароходе, есть корейская водка…

 Корейская?

 Нет, нет, неплохо, совсем неплохо. Будет холодно. А суля, знаете, — ничего! Ночь. Мы сидим у трапа, снизу поднимается тепло, дождь молотит в навес над головой… Нет, суля, корейская водка, — ничего! Положительно ничего!

В море качает, ветер усиливается, а на мне только дождевик. В кармане у меня — четыре иены.

 А сколько стоит бутылка? — спрашиваю.

 Еще?

 Ага!

 Иена.

 Где это? Я схожу.

И в ночь на 23 октября 1922 года рождается сонет «В бегстве»:

П. А. Рогалъскому

Мы с вами говорим, мой милый дипломат

В поношенном пальто, где мех протерт до кожи,

О днях промчавшихся, что вовсе не похожи

На те, которые нас столь собой томят…

На море пала ночь. Две лампочки горят

Над нашей головой. Небриты вы, о Боже!

Поджаты губы сумрачно и строже

На гребни волн ваш устремленный взгляд…

Былой Испании пред нами вновь картины,

Мантилии сеньор, тореро, апельсины,

Багровое вино, сырых трактиров мрак…

Не видно ничего, сгустилось небо мрачно,

Но только вдалеке над жизнью неудачной

Подмигивает нам язвительный маяк… 

А 14 ноября 1922 года, словно гул захлопнувшейся за нами тяжелой двери, по всему Дальнему Востоку прокатилось эхо постановления Народного собрания ДВР: самостоятельность ДВР и ее законы ликвидировать.

  1936 год

Всеволод ИВАНОВ  Исход

Оставить комментарий

Ваш email не будет опубликован. Обязательные поля отмечены *

Вы можете использовать это HTMLтеги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <strike> <strong>