Тигровая падь

Рассказ

  После лихорадочной суматохи, охотничьих сборов, когда до отхода нашего автобуса оставались считанные минуты, когда отрывисто и зло гремели, как кружки и котелки, слова: «Ты спички взял? А соль куда сунул?» — после того, как полурасстегнутый рюкзак вместе со мной каким-то чудом очутился в переполненном автобусе, а затем пассажиры стали постепенно сходить и мы с Прохоровым наконец уселись на мягкие кресла, лишь теперь до меня дошел смысл всего происходящего.

   Когда я собирался на охоту, то легкомысленно сказал своему напарнику: «Хоть к черту на рога!» Но, оказывается, таежная местность, до которой мы взяли билеты, называлась Тигровой падью. Мое напряженное удальство тут же как рукой сняло. Сейчас я предпочел бы ехать в другое место с менее романтическим названием. Я бы вполне удовольствовался какой-нибудь Лисьей горкой или даже Заячьим оврагом. Но переменить сейчас уже ничего было нельзя. Так, наверное, чувствует себя тот, кто спрыгнул с трамплина и должен получше приземлиться, чтобы не сломать себе шею.

   Я много читал об охоте на тигра, и хотя книги хором уверяли меня в том, что тигр на человека, царя природы, первым не нападает, все-таки… Все-таки, оказывается, есть на свете тигры-людоеды, старые, беззубые, больные — с вылинявшей шкурой, которые нападают. Их очень много в джунглях Индии. Но почему бы и не быть им на Дальнем Востоке, в отрогах Сихотэ-Алиня, в этой самой пади, куда я теперь мчался со скоростью шестьдесят километров в час? Определенно, хотя бы один, но есть, и он встретит меня, зевая от долгого ожидания. Представьте, как ваши кости трещат в гнилых челюстях этого изверга, и вы поймете мое состояние и посоветуете никому не встречаться с тигром одному, в глухом лесу, где не позовешь на помощь милиционера.

   Человек я городской и отправился в тайгу с единственной целью — поправить свои расшатанные нервы. Конечно, сам бы я никогда не догадался о таком радикальном способе лечения, если бы не врач. Этот самый врач, которому я до смерти надоел своими визитами и унылыми жалобами на бессонницу, задумчиво посмотрел на меня в последний раз и сказал: «Вам надо хорошенько встряхнуться. Развеяться… Хорошо бы в тайгу. Воздух, прогулки по сопкам…» — при этом он даже зажмурился от удовольствия, такой приятной показалась нарисованная его воображением картина.

   Теперь, трясясь в автобусе и сжимая между колен ружье, я понял, что врач попросту избавился от своего пациента. В тайге меня сожрет тигр, и нервы мои навсегда успокоятся.

   Я попытался избавиться от грустных мыслей и глянул в окно. Но что увидишь в окно, когда оно заморожено так, что и ночи за ним не заметно? Мой спутник, привалившись ко мне плечом, спал. Он наверняка еще не прочувствовал, куда едет!

   Я стал думать о жизни. Забавная это штука все-таки!.. Куда ни сунься — всюду несуразность, противоречие, которое не сразу возьмешь в клещи логики. Ну, вот хоть мое положение: здравый смысл говорит, что, для того чтобы не бояться встречи с тигром, надо иметь крепкие нервы, такие, как у международного охотника за этим зверем Корбетта. Он их застрелил штук пятьдесят, а то и больше в джунглях Индии. А врач мой каким-то образом внушил мне, что я поправлю свои нервы в тайге, где разгуливают, как люди по бульвару, эти лютые звери. Ну где ж тут логика? Предположим, что я вернусь обратно домой (и вернусь ли?). Я, конечно, сразу заброшу подальше в угол ружье и постараюсь книгами, фильмами, работой стереть в памяти Тигровую падь. А потом что? Опять к врачу, который снова пошлет меня в тайгу, если еще не куда-нибудь дальше. Вообще-то мое положение почти безнадежно: когда человек так напряжен, что боится тележного скрипа, он будет бояться даже в присутствии целой армии врачей собственного голоса. При таком случае надо или умереть, или уже ничего не бояться. Умирать, откровенно говоря, не хочется — и если на то пошло, то в тайге я сам найду и сожру того старого тигра, без соли и перца, сдеру с него шкуру, надену на себя и явлюсь к злодею-врачу в этом диком обличье. Мне терять нечего! Врач поймет тогда, что послал в лес не наивного птенца, поверившего в его возвышенные слова, а мужчину, черт побери! Он забросит тогда свою пропахшую лекарствами палату, свое шарлатанство и займется делом. Да, когда я его хорошенько отделаю, он поймет тогда, что расстроенные нервы — это не гитара и даже не рояль, которые всегда можно настроить. Это посложнее, чем его тупая латынь!

   Я достал из брючного карманчика таблетку и машинально сжевал, чтобы немного успокоиться. Тигр — и таблетка… Ха-ха! Патроны нужны для тигра, а не таблетки. Я ощупал свой рюкзак: заряды были на месте.

   Тут я вспомнил, что охота на тигров по всему Дальнему Востоку запрещена. Вот тоже нелепость! Как будто тигр читает наши газеты и поддерживает по этому случаю нейтралитет. Выходит, ему только и можно нападать, а ты жертвуй своей жизнью, погибай, сохраняй реликтовую фауну. Если уж надо его сохранить для будущих поколений, то лучше сделать для него такую загонку, такое определенное место, где бы он жрал, плодился и не мог при всей своей кошачьей ловкости перескочить через забор. А то распустили его по всему лесу, куда люди едут лечить свои нервы. Я съел еще одну таблетку. Мой сосед проснулся и спросил:

— Который час?

 Зачем тебе это знать?! — вспылил я. — Ты же спишь, а спящему, как и покойнику, все равно, сколько времени.

 Не все равно, — ответил он, позевывая. — Если сейчас два часа, то пора вылезать. А то Тигровую проедем…

   Оказывается, он знал, куда едет. И спал. Странный человек! Совершенно непонятная для меня диковинка. Он стал моим соседом по квартире совсем недавно. Жил один (туманно намекал, что где-то у него есть жена, сын, и они скоро якобы к нему приедут). В гости ни к кому не ходил, и, если бы я сам, из любопытства, к нему не зашел, наше знакомство, наверное, не состоялось бы. Ну что мне о нем сказать?

   Человек он, не в пример мне, полный, даже тучный. Голову поворачивает вместе с туловищем, глаза у него тусклые и всегда сонные. Он никогда не суетится, не повышает голоса и напоминает моржа, греющегося на солнце. Мне кажется, что если бы ему сказали, что на Землю падает Луна, он бы не вышел посмотреть, в какое именно место она падает! Наверное, это отупение у него от каких-то семейных неурядиц, о них он не рассказывал мне, но я почувствовал это и поздравил себя с тем, что до сих пор холостяк. Работает он на огромном МАЗе, и от него всегда пахнет соляром, машинным маслом и железом. Комнату свою он превратил в механическую мастерскую: вместо письменного стола поставил верстак с тисками, на нем кучей навалены разводные и гаечные ключи, всюду лежит несметное количество разных пилок, сверл, гаек, шайб и другого металлического мусора. Однажды я был свидетелем прихода к нему управдома. Стоя на лестничной клетке, я слышал, как подвыпивший управдом орал, что все это барахло он отправит во «Вторчермет», а самого хозяина выселит, если тот не перестанет ночью стучать по наковальне, отчего стоит звон в ушах жильцов всего дома и портятся нервы.

   Из-за этих самых нервов я тоже зашел к Прохорову в первый раз и серьезно спросил:

 У вас не болит голова?

 Нет, — ответил он.

 А у меня — болит. От вашего стука.

 А до моего стука она у вас болела? — спросил он.

 Да, она у меня всегда болит, — ответил я.

 Понятно, — сказал он и продолжал стучать.

 Что вам понятно?! — возмутился я.

 То, что мой стук здесь ни при чем. У вас болезнь от чего-то другого. Советую обратиться к врачу. — Все это он произнес спокойно, даже равнодушно.

   Его не выселили из квартиры только потому, что он, как выяснилось, был фронтовиком, воевал в армии Рокоссовского, был контужен. И еще потому, что он каждый месяц в своей «мастерской» придумывал какуюнибудь штуку, отчего его старый МАЗ ходил, как новый. Однажды я увидел его портрет в городской газете. Под снимком было сказано, что Прохоров Михаил Иванович — «умелый шофер и рационализатор». Я торжественно принес ему эту газету. Он чистил в это время в своей комнате какую-то железку и не обратил на газету никакого внимания. Я сказал, что клише в газете, как всегда, отвратительное, и мать родная не признает тут своего сына. Он с интересом посмотрел на меня и спросил:

  А вы что, соображаете в этом деле?

Я обиделся и ответил, что, как художник, имею право на такие замечания. Он отложил в сторону наждак и сказал с иронией:

 Не видал ни одной вашей картины. Может быть, вы сразу отправляете свои натюрморты на Парижскую выставку? Или для них специально отвели зал в Третьяковке?

Я удивился, что он знает слово «натюрморт», и скромно ответил:

 Если вы, кроме занятий с металлоломом, находите время побывать в кино, то, надеюсь, заметили, что фасад здания имеет на себе рекламу. Это — моя работа.

Он присвистнул и сказал:

 Так это ваша работа!.. Ну-ну. А я-то думал… Скажите, где вы берете такие необыкновенные краски?

 Почему это — необыкновенные?

В его сонных глазах проглянула усмешка, он сел на верстак, достал пачку «Прибоя», закурил, зажмурился от дыма.

 Сейчас объясню. Как-то я выбрался в кино и видел вашу рекламу. Летний луг. солнце… По лугу идет в светлом платье девушка. Шедевр! Я чуть не прослезился. На другой день проезжал мимо этого же самого кинотеатра. Что за чудо!.. Смотрю — тот же вроде луг, но он уже был похож на старую овчинную шубу, солнце превратилось в пожарное ведро, а девушка — в ведьму из книг для детей дошкольного возраста. Как вам это удалось?

Я подумал над его словами и, по-моему, находчиво ответил:

 Очень просто. Накануне прошел дождь. Рембрандт во время ливня, кажется, не выставлял своих картин на улицу. Понятно?

 Да… — помолчав, заметил он с уважением. — Тут вы, как говорится, попали в десятку. Во времена Рембрандта кинорекламы не было. Ну а краски с тех самых времен остались прежние?

 Именно так.

 И ничего нового не придумано?

 Почему же!.. Есть влагоустойчивые краски, для кораблей, например, но… Завхоз не дает. Дефицит.

 Я не о том! — перебил он меня с досадой. — Вы-то сами думали, как сделать вашу «работу» и влаго- и морозоустойчивой? А?

 А почему я должен об этом думать? Мое дело рисовать. Притом фильмы так часто меняются! У нас мощные киностудии, да еще за границей кое-что покупаем. Тут надо успевать!..

Он нахмурился, посмотрел мимо меня и сказал, как молотком стукнул по лбу:

 А вы знаете, кто изобрел чернила?

Я покачал головой в недоумении.

 Тот, кто очень хотел писать.

   На этом наша беседа кончилась, потому что он снова взялся за наждак, и я его уже не интересовал. В этот вечер он особенно долго, с какой-то яростью стучал, строгал, пилил, за что на другой день получил последнее строжайшее предупреждение от домоуправа. Видно, на него пожаловался кто-то, живущий этажом ниже. Я не жаловался.

   После этой маленькой истории в его комнате несколько дней было тихо, и по ночам я долго не мог заснуть: не хватало стука за стенкой, к которому я, как это ни странно, привык, и он уже мне был необходим, как стук сердца. И, лежа в тихой своей комнате, в тяжелой, тугой тишине, я особенно страдал от одиночества. Мне захотелось услышать чей-нибудь голос, хотя бы шорох, но за прохоровской стенкой было тихо, как в могиле.

   В три часа ночи я встал и постучался к соседу: дверь была заперта. Прохоров, как я узнал наутро, уехал в дальний рейс на своем МАЗе, и всю неделю его не было. В эту пору я и зачастил к врачу. Помню, еще до рокового совета ехать в тайгу он с холодной вежливостью выслушал меня и со вздохом сказал: «Обычная история… Родились вы в яркие годы, когда все строилось, да, увы, хлеба тогда было маловато. Потом вы попали в детдом, жизнь наладилась, появилось довольство, и сразу — война. После войны— карточки… Вы убежали из детдома, беспризорничали. Теперь все это позади. В общем-то в физическом смысле вы неплохо выглядите. А нервы… Что ж — нервы, у всех они есть! Держите их в кулаке, не распускайтесь, женитесь. Какой-то древний мудрец, помню, сказал: «Если до сорока лет комната мужчины не наполняется смехом детей, она наполнится криками безумия». Вы дружите с кем- нибудь?..»

Я сказал ему почему-то о Прохорове.

 Подружитесь с ним… Вообще, черт бы вас побрал! — не сдержался он. — Больше двигайтесь, жизнь — движение…

   Он говорил еще что-то, чего я уже не помню, но важно, что я теперь уже «двигался» навстречу неведомой Тигровой пади. Автобус резко тряхнуло на дорожной выбоине, но спящий рядом со мной Прохоров только промычал что-то и снова захрапел. От его крутого, тяжелого плеча у меня ныла придавленная рука, но я его не будил. Я понимал, что он отсыпается после своего последнего рейса. Сейчас он был не шофером, а пассажиром, и эта новая роль его вполне устраивала. Я не знал еще, благодарить ли мне его или бранить за то, что он легко проделал все формальности с оружием и разрешением на охоту. Я не ожидал в таком увальне встретить отзывчивость, и скорее всего поэтому отдал себя на волю стихий.

   Внезапно, как приговор, прозвучал бесстрастный голос кондукторши: «Внимание, граждане!.. Готовьтесь на выход. Тигровая падь».

   Я толкнул Прохорова в бок, он тут же, всхлипнув спросонья, очнулся, моментально все понял, подхватил свой и мой рюкзаки, и мы вывалились в ночь. Морозная чернота перехватила дыхание. Автобус, помигав красными огоньками, скрылся за темным лесным холмом.

Мы постояли. Прохоров покрутился у дороги, посветил фонариком, нащупал еле заметную, занесенную снегом тропу и пошагал вперед, бросив на ходу:

 До пасеки идти не больше часа. Я тут бывал. Не собьюсь.

«Врет», — почему-то подумал я и сказал вслух:

 Ты здесь не был.

 Я тут целую неделю на МАЗе лес вывозил. Понял?

   На «ты» мы с ним перешли, когда собирались на охоту. Я шел за ним — след в след, тяжелый рюкзак стянул грудь, пригнул плечи и голову. Идти по голой, глубокой, снежной целине было неудобно и странно после ровного городского тротуара. Я видел только колыханье темных штанов своего товарища, всунутых в жесткие, скрипучие сапоги. Пот залил мне глаза, и я ориентировался по слуху — морозный снег хрустел под ногами Прохорова. Пахло хвоей, мерзлыми деревьями. Они были рядом, по краям тропы, и в их тени наверняка бегали уже тигры, обнюхивая наши следы. Мне даже показалось, что я вижу их желтые, яростные глаза. От усталости мне было все равно — сожрут нас эти зверюги сейчас или оставят на потом. Так мы шли целую вечность.

   Наконец я наткнулся на какую-то темную массу, пронзительно заскрипевшую дверью. Не снимая рюкзака, я повалился на грязный пол избы. Прохоров, нащупав в темноте керосиновую лампу, потряс ее — внутри с легким шорохом плескалась жидкость.

 Бензин с солью, — определил Прохоров, чиркнул два раза спич кой, изба осветилась. В тусклом свете лампы я рассмотрел помещение. В углу стояла огромная каменная печь, черная от сажи. Против нее — кривая, с погнутыми прутьями, железная койка, прикрытая старой соломой. У узкого, как бойница, окна стоял стол с кучей обглоданных костей. Пол из покоробленных, с широкими черными щелями досок был весь в темно-красных пятнах. Сомнений быть не могло — это пятна крови. Я сел на кровать, жалобно скрипнувшую под моим телом. По углам избы пепельным кружевом висела паутина. Резко пахло прокисшими козлиными шкурами и еще чем- то непередаваемым, отвратительным и незнакомым.

Прохоров сплюнул и сказал:

   Совсем недавно тут охотники были. Заготовители. Чуешь, как пахнет? Срам! Это они из козлиной требухи приманку на колонка и норку делали. На печке ее квасили — оттого и вонища… И пол, черти, не помыли — весь в крови, туши тут разделывали. Ну народ!..

   Он нагнулся, поднял с пола козлиную ногу, в сердцах бросил ее в угол и сказал в черное окно:

    А что их-то винить? Шастают по тайге день-деньской, еле ноги сюда приволокут, в это тепло. Тут уж им на вонь наплевать; под кедрой, на снегу много не поночуешь. Рыщут всюду немытыми. Я их дело понимаю: если зверя много — не зевай. Что на уборке хлеба, что тут — одинаково. Пройдет зверь разом, пропустишь — и клади зубы на полку: плана не будет. Заработку — каюк, жена недовольна и… — махнул рукой в пространство.

   От его речи стало спокойнее, обыкновеннее, опрятнее кругом. Подвинув ногой чурбан, он смахнул со стола мусор, постелил газету, положил на нее колбасу. Потом вышел в сенцы, принес дров, набил снегу в чайник и затопил печь. Промороженная, она долго не хотела гореть, и вся изба наполнилась едким, зримым дымом, который погасил невыносимый запах охотничьей «квашенки».

   Как только печь прогрелась, пламя взялось и весело загудело в трубе, чайник посипел и вскоре загремел крышкой.

   Во время чаепития я взглянул на пол и заметил на нем серого, маленького, не больше мизинца, но юркого мышонка. Этот комочек жизни, нимало не смущаясь нашим присутствием и разговором, свободно разгуливал вокруг брошенных рюкзаков, отыскивая съестное.

— Ну вот мы и дома! — весело сказал Михаил Иванович, шикнув на мышонка, на что тот не обратил никакого внимания. — Все как полагается, — говорил Прохоров, прихлебывая чай. — Кошка после охотников сбежала в лес… Вон ее баночка в углу… Да-а, глупый-глупый, а уцелел. Не съела его кошка!

   Этот мышонок был первым настоящим живым зверем, которого я увидел в Тигровой пади. Смешно стало. Разогретый чаем, утомленный дорогой и сумятицей мыслей, я быстро заснул на кровати, куда после слабого сопротивления уложил меня Прохоров, убедительно бурча, что самое любимое его место — на полу, у печки.

   Встали мы рано, задолго до солнца. Второпях попили остывший чай (Прохоров считал, что мы проспали зорьку и козлы уже ушли с поля). Мы спешно шли и шли по жесткому снегу, пока не рассвело. На развилке лесовозных дорог остановились: Прохоров стал объяснять, куда идут эти дороги, какого направления мне держаться, чтобы не заблудиться. Я настороженно озирался вокруг, плохо слушая его слова. Меня взяло в плен странное и все крепнущее предчувствие, что в этот день со мной произойдет что-то ужасное. От моего прежнего иронического настроения, которым я защищал от Прохорова свою растерянность и полное невежество в охотничьих делах, не осталось и следа. Я ждал, что, несмотря на все выгоды загонного способа охоты, он не оставит меня одного — ведь это все равно, что бросить не умеющего плавать посреди моря.

   Я не знал и не понимал леса, и поэтому, как только Прохоров оставил меня одного, все пошло колесом. Как только угас шум кустов под его ногами, мне стало ясно, что теперь я по-настоящему один в этой глухой тайге. Куда делись мой юмор и удальство? Один… Совсем один на всем белом свете! «Стой!» — хотелось мне крикнуть своему исчезнувшему товарищу, но вместо этого губы и язык издали что-то хриплое и несуразное. Как просто, оказывается, я попал в западню!..

   Кедры молчаливо стояли вокруг меня, скрывая за своими широкими спинами мое печальное будущее, и от них веяло холодом равнодушия. Сквозь их могучие кроны не видно было неба, и глухо, похоронно шумели их вершины от ветра. Не знаю, сколько простоял я так, не сделав ни шагу. Наконец вспомнил, что у меня ружье, взвел курки и прислонился к кедру — теперь с тыла я защищен. С острой подозрительностью стал я всматриваться в каждый куст впереди себя. Услужливая и коварная память подсказывала мне все, что я вычитал о тигре в книгах, лежа на мягкой и уютной тахте в своей городской квартире. Как я пожалел в эту минуту, что покинул свое безопасное место!.. Какой милой и дорогой показалась мне моя комната с этажеркой книг, с письменным столом и с соседями под боком. Почему я не познакомился ни с одним из них, кроме Прохорова? Наверное, это очень симпатичные люди, с ними я мог бы играть в преферанс или говорить о политике, а вместо этого я тут один — готовый обед для хозяина диких джунглей. Что я с ним могу сделать? Выстрелить в него? Но даже смертельно раненный, он успевает сделать из человека бифштекс. А мне ли попасть в его лоб, когда у меня трясутся руки и подгибаются колени? Триста килограммов в этом чудовище! С двадцатипудовой лошадью лезет он по бурелому, бурого медведя распарывает, как травяной мешок!.. Бесшумной тенью скользит на своих лапах-подушках, размером с мою шляпу… Он крадется по кустам, но не услышишь ни хруста ветвей, ни шороха камышей, ни шелеста травы, ни скрипа снега. Он может появиться за спиной внезапно, как привидение…

Я    быстро выглянул из-за ствола кедра. Значит, и спина моя не защищена совсем, если он… Странное оцепенение овладело мной — такого страха я еще никогда не испытывал. Я боялся пошевелиться, чтобы не издать шума и не привлечь внимание своего врага. В том, что он где-то рядом, я уже не сомневался. Как все-таки нехорошо поступил Прохоров: оставил меня одного с дробовиком, а сам ушел с карабином. Ему что! Он всю обойму влепит в тигра за сотню метров. Хотя какая тут может быть «сотня метров», когда в десяти шагах ничего не видно? И потом — царь тайги и к нему может подобраться так, что он не успеет и затвором щелкнуть. Интересно, а он боится? Не похоже: он полез через тайгу, как через свой огород — шумно, уверенно и вряд ли, как я, стоит у кедра и дрожит.

   Внезапно четко заработал мой разум: «Если ты так будешь стоять и дрожать, то наверняка тигр тобой пообедает. Ты не сможешь прицелиться и попасть. Возьми себя в руки. Это единственное, что тебя спасет. Ты привык в городе, что кто-то должен о тебе заботиться и помогать. Здесь никто тебе не поможет, кроме тебя самого. Ты тысячу раз будешь умирать от страха, если сейчас же не победишь его. Оторви спину от кедра и иди. Все равно — ты знаешь — кедр тебя не спасет».

   Я сделал шаг, сучок треснул под ногой громче выстрела; я вздрогнул всем телом, шагнул еще раз, пошатнулся и в каком-то отчаянном ожесточении на свою немощь, на холодную безучастную тайгу двинулся по следу Прохорова. Я забыл все изречения мудрецов, все, чему когда-то учился, я шел в пространство, желая встретить свою судьбу и решить ее раз и навсегда. Вначале за каждым кустом я видел рыжую спину моего тигра. Ему было легко и просто таиться в красно-желтом орешнике, и я ненавидел его за то, что он не выходит открыто на мою тропу, значит, не такой он сильный, если прячется, а я иду открыто и шумно. Моя брезентовая куртка гремела по кустам, как железная. Скоро, рыская по чаще, я потерял след Прохорова, спутав его со своим, и весь день шел с увала на увал, из чащи в чащу. Я даже не чувствовал усталости. Злость на свой страх гнала меня вперед: я не понимал тогда, что во мне рождается мужество. Оно вливалось в меня медленно, по капле, и быстро исчезало, не утоляя жажды веры в себя, в свою силу.

   Чем дальше я шел, тем темнее становился кедрач, круче и мрачнее скалы, на гранях которых не удержался даже снег. Моему воспаленному взору предстало ущелье с сумеречными тенями. По дну его бежал ручей. Он клокотал на камнях, дымился туманом, и я подумал, что из этого ущелья уже никогда не выберусь. Где-то здесь — первобытный дворец царя тайги, только здесь можно научиться ненавидеть все живое, полюбить одиночество. Все здесь располагало к этому — и мертвые, ядовитые лишайники на черных скалах, и спутанные лианами кедры, похожие на связанных и смирившихся со своей горькой судьбой пленников, и полное безмолвие, нарушаемое лишь бормотанием ручья. Словно далекое воспоминание или сказочный сон, причудился мне у этих мрачных ворот смерти покинутый мной светлый и шумный город, с толпами людей, с огнями ярких ламп на моих рекламах. Я сжал ружье и приготовился к встрече неизбежного.

Мое ухо уловило резкий стук. Что это, треск дерева от мороза или…

   Я попятился, споткнулся, упал — мгновенно вскочил и, злой и яростный, пошел в эту трущобу, не замечая, что колючки кустарника в кровь царапают мое лицо. Об острые камни я разбил ноги, но всё это было неважно. И когда, казалось, я был уже у цели — у логова зверя — страх снова победил меня. Он сковал мои движения как цепью, советовал мне вернуться по своим следам, прижимал спиной к кедру. И лишь усилием другой, незнакомой мне воли я отрывал спину от кедра и шел на те самые кусты, где прятался мой страх — лютый и беспощадный зверь. Обманутый в своих ожиданиях, я обессиленно садился на гнилую, мерзлую валежину и искал глазами очередной ствол кедра, к которому можно было бы прижаться спиной. Глаза мои старались найти в тайге такое место, где было бы побольше света и пожиже чаща. В таком месте легче стрелять. В чаще же я мог наступить на хвост тигра, услышавшего меня за сотни метров, и мог быть разорванным прежде, чем мой рот откроется для крика. Я знал, что тигр любит идти по следу, за спиной человека, и не оглядывался из-за презрения к этой трусливой повадке. Когда же я оглянулся, то неожиданно увидел рыжее пятно, двигавшееся на меня. И если бы это пятно не кашлянуло голосом Прохорова, на котором, я вспомнил, была лисья шапка, то выстрел в упор был бы неизбежным.

   Прохоров странно посмотрел на меня и глухо сказал:

 Убери ружье. Спусти курки. Слышишь, черт бы тебя побрал!

   Когда он разложил костер и обжарил на прутиках куски сала, мое оцепенение прошло, и я с уважением слушал, как он ругает меня за то, что я сошел с лесовозной дороги. Он виртуозно измывался над тем, как я все время крутился вокруг сопки, пересекал свой след, и пришлось ему поэтому весь день не охотиться, а распутывать мои следы. Я вдруг заметил, что у него совсем не сонный взгляд, а подбородок волевой и тяжелый. И я вспомнил, что он был на фронте и давно прошел то, что я только начал понимать в Тигровой пади. Я стал тщательно жевать сало, как это делал Прохоров, и, насытившись, как и он, лег на спину у костра и смотрел в небо, ожидая, когда из тела уйдет усталость. Солнце, невероятно красное, садилось за сопку, и небо над нашими головами было холодное, синее и пустое. Смотреть на это и вспоминать пережитое не хватало сил.

Прохоров, молча куривший, повернулся на бок, придавил окурок сапогом и сказал:

 Может, сделаем последнюю загонку, а? Я пойду вперед, а ты жмись к соевому полю… И не колеси больше, ладно? Выгонишь козлов из орешника. Я их тут, на поле, встречу, а?

   Не ожидая моего согласия, он ушел вправо, в березняк. Я тоже поднялся, взял ружье и, продравшись сквозь кусты, увидел поле. Мне стало спокойно и понятно, что я должен идти вдоль поля и потом встретиться с Прохоровым. Никакого тигра тут нет, а надо искать козлов и стрелять в них, чтобы вернуться в город с добычей. Я вдруг понял, что в руках у меня не палка, а грозное оружие и этого оружия боится все живое, и потому даже тигр прячется и уходит с тропы человека. Мне даже чуточку жаль стало его — слабого, старого и всегда одинокого в этом лесу. Я же был не один — у конца загонки меня ждал Прохоров, мой новый товарищ и друг. Когда поле кончилось и уперлось в лес, я услышал его кашель и догадался, что он кончил охоту, и уже не осторожничал. Я тоже повесил ружье на плечо, закурил и услышал:

 Вылазь!

Я не ответил, и он опять крикнул:

 Выходи! Пора… Проклятое место — даже синиц нет! Чтоб я еще сюда… Эгей! Эй!..

Чтобы не мучить его неизвестностью, я заложил два пальца в рот и, как в детстве, по-разбойничьи, оглушительно свистнул…

   Только позднее я точно установил, что произошло от этого молодецкого свиста. Из орешника шумно и стремительно выскочил изюбр. Его мощная, мускулистая спина на одно мгновение взлетела между двух старых осин и тут же исчезла в багровом солнце. И от этой захватывающей силы, ломавшей кусты, от ее прочной уверенности в быстроте своих ног, в спасение от смерти — мне вдруг стало легко и радостно; замороженная страхом душа вздохнула свободно, во всю ширь легких, и изменилось мое сознание. Я собственными глазами видел, что жизнь прочно вяжет свои узлы на земле. Эта жизнь горит в мышонке и наливает мускулы изюбра, она цепко сидит в тяжелом теле Прохорова, и теперь, раскованная, разгорается во мне — бесстрашная, ловкая и веселая от горячей крови. Словно пелена упала с моих глаз в эту минуту, и я выстрелил просто так, в воздух, и рассмеялся. Прохоров, подбежавший на выстрел, смотрел на меня с изумлением, как на сумасшедшего. А я схватил его в охапку, повалил на землю, и мы яростно боролись, хохотали оттого, что весь день молчали в лесу и наша охота кончилась.

 Не попал?— спросил он, когда, утомленные борьбой, мы шли обратно на пасеку.

 Попал! Прямо в десятку, — ответил я не ему, а своим недавним мыслям. — Мы еще раз приедем сюда, и ты напрасно сказал, что тут нет ничего живого, даже синиц. Все тут есть, понял? Жизнь тут есть!

 Ну уж дудки! — ответил он. — Больше я сюда ни ногой… У меня времени на пустые экскурсии нет. — При этом он выразительно повертел пальцем у своего виска, глядя на меня. — Может, таким, как ты, «с приветом», тут полезно искать тигров, а мне — без надобности…

   И он сдержал свое слово: больше мы с ним в Тигровой пади вместе ни разу не были. Может быть, тому виной его жена? Она приехала к нему вместе с сыном на другой день после нашей замечательной охоты. Она аккуратно развесила на окнах его комнаты тюлевые шторки, и я видел, как потом Прохоров, сопя и вздыхая, перетаскивал в сарайчик весь свой механический арсенал. То, чего управдом не мог добиться в течение всего года, за один день сделала высокая, строгая и больше ничем не примечательная (для меня, конечно) женщина. На мое приглашение ехать на охоту Прохоров не отвечал, отводил в сторону снова ставшие сонными глаза и однажды, чтобы я уже совсем отвязался от него, грубо сказал:

— Да пошел ты к черту! Ты еще пристрелишь меня там, как куропатку…

   И покраснел при этом. Я догадался, что дело тут не в том случае, когда я принял его за тигра. Он был уже «пристрелян» своей женой наповал. Я перестал ходить к нему в гости, завязал новые знакомства с охотниками из Тигровой пади, куда теперь езжу с удовольствием каждое воскресенье.

   К сведению тех, кто там не бывал, могу сказать, что в Тигровой пади вот уже тридцать лет не появлялся ни один тигр и туда можно ездить совершенно спокойно, как в городской парк — даже без ружья. Не берите с собой и таблеток для успокоения нервов: поверьте моему опыту, они совершенно не нужны, я их выбросил по дороге в город еще в первое свое крещение в страшной Тигровой пади.

   Сейчас я жалею лишь о том, что нигде, ни за какие деньги нельзя купить хорошую тигровую шкуру. Из-за этого я до сих пор не могу навестить своего врача, так великолепно излечившего меня от всех болезней.

Может быть, вы знаете, где есть такая шкура?

1968 год