Страницы повести

   Семен Карась родился и вырос в Шейнвалде, и за остаток дня, что они с Михайлом разъезжали по колхозным владениям, подробно и с юмором успел рассказать и историю села, и биографии некоторых его жителей. Так что к вечеру Михаил Загорский имел представление и о колхозе, и о его людях. Особенно ему понравился и запомнился рассказ Семена о возникновении села…
В начале марта тысяча девятьсот двадцать девятого года несколько семей переселенцев из различных местечек Украины и Белоруссии, добравшись до станции Глуховатово, где в ту пору шло строительство большого рабочего поселка, сговорившись между собой, пожелали заняться хлеборобством. Освоения ждал огромный район, и поэтому будущим крестьянам охотно пошли навстречу, предоставили выбор местожительства по их усмотрению.
А выбирать было из чего. Десятки тысяч гектаров гулливой земли, веками нетронутая целина, обдуваемая леденящими зимними ветрами и придавленная низким небом во время дождей, ждала рабочих рук. Томилась земля и по берегу Амура, и у отрогов Малого Хингана, в глубинных районах у рек Биры, Биджана, Самары. Бесчисленные реки и елани, пригодные для пахоты, без пользы пестрели лишь жарками и саранками, колосились овсюгом, желтели донником и сурепкой. Клочок земли, пахнувшей вызревшим хлебом, редко встречался тогда в здешних краях.

У будущих пахарей и сеятелей голова пошла кругом. Им, в недалеком прошлом портным и сапожникам, маклерам и мелким лавочникам, им, «людям воздуха», получавшим в пользование наделы лишь в том случае, когда они отправлялись из своих зловонных местечек в мир иной, теперь надо было самим выбрать себе землю обетованную. После долгих споров и сомнений, переселенцы почему-то избрали место для поселения на берегу Амура, неподалеку от старинного села Головкино. Никто из них в том краю никогда не бывал. Но их привлек Амур, огромная река, а человек уж так устроен, что его издревле тянет к воде.
Добраться до Головкино, до этой большой казачьей станицы, тогда можно было только плохонькой дорогой от станции Ин — да и то лучше зимой.
Пока судили да рядились, пока доставали пилы, топоры, гвозди, лопаты, плуги, соль, сахар, другие продукты и необходимую мелочовку, почти прошел март. А ведь надо было не только раскорчевать тайгу и построить дома, но и хоть что-то успеть посеять и взрастить на новом месте.
Чтобы хоть немного выиграть время, решили по разъедаемой оттепелью санной дороге добраться сначала до небольшой деревеньки Казаковки, лежавшей уже на другом берегу Биры, километрах в тридцати пяти от Глуховатого, от нее, и тоже зимником, правиться на село Жердево, а уж оттуда на Головкино.
Из Глуховатого двинулись спозаранку, намереваясь по морозцу преодолеть хотя бы с десяток верст. Ехали переселенцы на шести телегах и арбе. За тремя повозками, поматывая головами, нехотя шли на коротких налыгачах четыре коровы. На скудном скарбе, тщательно уложенном, зябко ежились ребятишки. Мужчины и женщины, жалея лошадей, плелись рядом с телегами.
Зимник, где петляя, где срезая углы, взбирался то на частые лесистые релки, то нырял в кочковатые мари, спавшие под толстым ноздреватым снегом. Колеса телег смачно крошили льдистый наст. Мирная тишина лежала окрест. Только изредка сойка или сорока, изумленно поглядывая с верхушки заиндевевшего дерева на обоз, громко трещала на всю округу о странном зрелище.
К полудню солнце изрядно подрастопило снег, развезло грязь, по ложкам заурчала мутноватыми ручейками талая вода, и, как ни торопились переселенцы, пришлось остановиться, чтобы дать отдых дымящимся от пота уставшим лошадям.
На ночь остановились в густой березовой роще. Спали на земле, у костров. А на другой день, измотанные и полуголодные, снова тронулись в дорогу. И опять потянулись реки и елани, густо поросшие кустарником, и кочковатые мари. Снова был и крепкий утренний морозец, и полуденное тепло, и очередная ночевка у костров.
Утром третьего дня, перед тем как тронуться в дорогу, Ефраим Карась, по прозвищу Руль, невысокий сухощавый краснодеревщик из местечка Шполы, подержав нахолодавший за ночь хомут, вдруг кинул его обратно в телегу. Постояв минуту в задумчивости, он подошел к двум переселенцам, впрягавшим лошадей в арбу.
— Абраша, Наум, — потирая свой огромный вислый нос, которого хватило бы на двоих, обратился к ним Карась. — Слушайте, кто это сказал, что нам надо обязательно поселиться на Амуре? Разве об этом записано в каком-нибудь документе? Нет, совсем не обязательно. Зато вы лучше послушайте, что я вам скажу. Я только что ходил умываться на речку, на эту самую Биру. Знаете, минут десять, чи двадцать стоял я там на берегу и любовался и рекой, и тем, что делается вокруг нее. И догадайтесь, о чем я там подумал? А подумал я о том, что нам ничего не будет, если мы пристроимся здесь, вот на этом бугре.
Вода в Бире была обжигающе холодна, и Ефраим, умываясь, только развез по лбу, щекам и носу копоть ночного костра. Его исхудавшее небритое лицо напоминало в тот миг размалеванную рожу ярмарочного шута, стремящегося во что бы то ни стало рассмешить народ. Однако люди, обступившие Карася, не смеялись: как-то незаметно Карась заделался руководителем их группы, и все его уважали, да и сами выглядели не лучше.

Между тем Ефраим, по ходу разговора еще больше уверовав в свое решение, горячо продолжал:
Вы только приглядитесь хорошенько к бугру, где мы сейчас стоим. Это же не бугор, а клад. И я вам сейчас это докажу. Вот посмотрите, со временем здесь можно будет поставить не одну, а даже несколько улиц. И будут они у нас с огородами и палисадниками. А может, заведем и сады, как там, дома. Это вам раз. А второе, так вот вам эти красавцы. Из этих великолепных лиственниц… — Ефраим похлопал небольшой крепкой ладонью по шероховатому стволу одного из таежных великанов и, придерживая шапку, задрал голову. И взоры переселенцев, словно притягиваемые магнитом, тоже потянулись к шумящей на ветру голой верхушке дерева. — Из этих красавцев мы срубим ха-ро-ошие дома. А за третье, то я хотел вам сказать, так вы сами видели и знаете. Здесь такие участки целины, что сами просятся под лемех. А посмотрите, где речка. Я уже не говорю за рыбу к ней. Я говорю за ложбину, где летом, наверно, вырастает такая трава, что в ней можно спрятаться человеку. Поэтому смотрите, друзья. Хорошо думайте. Под нашими ногами здесь тоже лежат богатства и хорошо бы их не упустить. Давайте остановимся тут.
Взволнованные, горячие слова Ефраима Карася сбили переселенцев с толку, и они заколебались. Если хорошо подумать, то действительно еще неизвестно, что их ждет на берегу Амура. А здесь, что ни говори, и строительный лес под рукой, и речка рядом, и хорошие участки для пахоты. Да, но что подумают в областном земельном товариществе? Там же будут считать, что они поселились на Амуре?
Сложную задачу подкинул Ефраим Карась, и мужчины, взвешивая все «за» и «против», долго бы ее разрешали, не вмешайся в разговор вдовая многодетная Нехама Учитель. Низкий, почти мужской бас ее разметал неуверенные голоса, как порыв ветра раскидывает еще не слежавшуюся копешку соломы. Большой пухлой рукой заталкивая волосы под разъехавшийся платок, Нехама с придыханием заговорила:
Чтоб я-таки была жива и здорова со своими детьми, если Фройка на этот раз не прав! Зачем нам тянуть из себя жилы и чуть ли не на карачках ползти до этого Амура? Для нас там что, духовой оркестр выстроят? Я думаю, что нам одинаково, где рвать хрип и наживать мозоли. Так лучше уже выбрать меньшее зло. А здесь для нас уже потому лучше, что хоть до Глуховатого недалеко. При нужде можно будет туда сбегать за день или два и купить там соль, спички, другое разное шило-шмыло. А не дай бог ребенок захворает, то и за врачом можно съездить. Короче говоря, я обеими руками за то, чтобы остаться здесь. И где Фройка покажет, там я сама срублю эту самую листвянку. Кстати, — повернула она к Карасю свое полное краснощекое лицо, — как ты только что назвал это место? Красивый лес? Значит, Шейнвалд.
Я помню? — отозвался Карась. — Кажется, так.
Ну, вот вам и готовое название для нашего будущего дома, — затолкав наконец волосы под платок, закончила Нехама.
Вдове, пользовавшейся уважением за свой практичный ум, было трудно возразить. Еще немного поразмыслив, мужики решили остаться.
Вскоре на небольшой прогалине с южной стороны бугра они стали разбивать палатки, выданные им еще в Москве. А Нехама Учитель, как и обещала, сильными мужскими ударами принялась рубить ту самую лиственницу, понравившуюся Ефра- иму Карасю. Это дерево легло потом в нижний венец ее пятистенка.

   Нехама усталым взмахом воткнула топор в свежий пень, когда совсем уже смеркалось. Наступившая ночь вынудила и других переселенцев бросить работу. Пошатываясь от усталости, ногами цепляясь за тут и там валявшиеся ветви, Нехама еле брела к своей палатке, у которой ее старший сынишка, одиннадцатилетний Моисейка, варил на костре пшенную кашу.
На кинутых у костра еловых лапах Нехама расстелила дерюгу, поставила чашки, бросила горстку черных сухарей и лишь после этого усадила за еду своих проголодавшихся детишек. Шесть ложек начали дружно выгребать из чашек пшенную кашу.
Ужинали молча. Глядя на ребят, жадно обжигающихся жидкой кашей, сама Нехама почти не ела и только тихо, горестно вздыхала. А на поголубевшем небе, шустро ныряя из тучи в тучу, насмешливо улыбался ущербный месяц. Скуповатым блеском светились холодные звезды По земле, шурша уцелевшим от вешнего пала бурьяном, катился ветерок. Временами порывы его, выхватив из костра пригоршню искр, золотистым шлейфом кидали их в крутую темень. С речки, прятавшейся где-то в стылой наволочи, наползал мороз. И все же по всей прогалине витал уже внятный аромат почек, набухавших живительным мартовским соком.

В такую-то минуту, когда Нехама, устало кинув руки на колени, задумчиво глядела на пляшущие язычки костра, из леса на ее костер вышли два незнакомца. Один из них был уже в летах, но кряжистый и крепкий. Окладистая борода его чинно лежал на глад¬кошерстной шубейке, сшитой из шкур косули. На голове была мохнатая лисья шапка, на ногах — высокие сапоги, чем-то напоминающие обувку кавказских горцев. Другой незнакомец, одетый так же, как и бородач, был очень молод. У обоих за плечами, стволами книзу, висели ружья, а лица выражали безмерное любопытство. Шаги незнакомцев были настолько бесшумны, они появились у костра так внезапно, что Нехама, случайно подняв глаза, испуганно вскрикнула и наделала в лагере немалый переполох.
Чё испужалась? — густым и в то же время удивительно чистым голосом спросил пожилой охотник. Склонив чуть кудлатую голову и как бы прицеливаясь в Нехаму прищуренным насмешливым взглядом, он успокоил ее: — Нас не боись. Мы с миром. Хлеб да соль вам!
Спасибо! Проходите к огню! — нашлась Нехама и, неожиданно проворно для ее комплекции вскочив на ноги, шагнула от костра. — Посидите, а я наших мужчин гукну.
Чё сорвалась? Сиди, — сказал бородач и, подойдя к самому костру, присел на корточки, развернув ружье прикладом себе на колени. — Не надо их звать. Оне уж сами сюда бегуть.
Вскоре у Нехаминого костра шел оживленный разговор.
Так-так, — посасывая обгрызанный мундштук самодельной трубки, говорил пожилой незнакомец, и по бесстрастному голосу его было не понять, одобряет он затею переселенцев или нет. — Стало быть, тута поселитесь? Избы зачнете ставить, землицу ковырять?..
А мы уже начали строиться. Разве вы не видели? И пахать здесь будем, — от-ворачивая большеносое лицо от жаркого огня, сухо говорил Ефраим Карась и в свою очередь спрашивал: — А что, разве здесь нельзя селиться? Хиба мы здесь кому-то помешаем?
Мешать-то, однако, не помешали бы. Земли вокруг, эвон ее сколь, если б от вас шуму не было. Однако шибко шуметь будете. А пчелы покой любят.
A-а, значит, вы пасечник!
Угу. И пасекой тожить займамся.
Ну это уж не такое непоправимое горе. Пасеку можно и дальше перенести. Если надо будет, мы всегда поможем.
Благодарствуем, — белозубо улыбнулся бородач. — Ульи-то перенести можно, а липы?
Да, деревья не перенесешь, — согласился Карась.
То-то и оно.
Ветер, набиравший силу, понемногу разогнал шнырявшие по небу тучи, и на рощу, на прогалину с темнеющими на ней палатками, высоко забравшийся месяц низринул потоки зеленоватого света. Сухо потрескивая, в костре сгорал хворост, заранее наготовленный Нехаминым Моисейкой. И, как огонь, не затухала беседа.
Было уже далеко за полночь, когда пожилой незнакомец, покряхтывая, поднялся от костра и сказал своему молодому спутнику, стоявшему несколько в тени:
Поздно, однако. Ну-к, чё жа, Андрюха, пойдем. Да-а. Это, стало быть, мой сын Андрюха, — после нескольких часов беседы с переселенцами нашел он наконец-то нужным представить им сына, а заодно и себя: — А я Анкудимов. Мирон Анкудимов. Так-то. Ну, прощевайте покуда! Елив чё надо будет — зовите. Мы тута недалече проживам.
Неслышно ступая, Анкудимовы пошли от костра и почти мгновенно, как дым, растворились в ночи. Утомленные валкой деревьев, делом для них непривычным, тяжелым, да и поздним часом тоже, начали разбредаться к своим палаткам и переселенцы. Но внезапно, как и в первый раз, неслышно вынырнув из темноты, перед ними снова предстал старший Анкудимов. Подойдя к Карасю, все еще стоявшему у костра, он вдруг напрямик спросил:
Скажи-ка, паря, вы чо, те самые явреи?
Хм, — шокированный внезапным вопросом, хмыкнул Ефраим. — Те самые. А что?
А ничё, — ответил Анкудимов. — Только антирес меня берет.
Какой же, если не секрет?
Ты, — теперь в свою очередь усмехнулся Анкудимов.

Мирон Анкудимов уже давно слышал, что на станцию Глуховатово приехали и все еще продолжают прибывать какие-то переселенцы-евреи. Встретить их ему, однако, до сих пор не довелось. Все недосуг было. А видеть очень хотелось, он прямо сгорал от любопытства. Ибо казановские бабы одно время все уши прожужжали, что, мол, евреи не как все люди: и говорят черт те по-каковски, и одеваются по-другому, в бога не верят, и что всего диковиннее (господи спаси и помилуй), у них, как у ветхозаветного пророка Моисея, на голове рожки растут. Что касается рожек, то в этом старый Анкудимов сильно сомневался. Сейчас, у костра, он убедился, что евреи обыкновенные люди и даже говорят на понятном языке. И все-таки он поддался искушению. Помявшись, видимо, сделав над собою страшное усилие, он смущенно попросил Карася:
Слышь-ко, милок? Сыми на секунт шапку-то, а?
А шо такое? — удивляясь странной просьбе, спросил Ефраим.
Сымай, паря, не боись.
Шо ты все «не боись» да «не боись», — начал злиться Карась. — Уж если я не побоялся приехать сюда за тыщи верст, так и шапку не побоюсь снять.
И, когда Ефраим сдернул с себя шапку, Анкудимов, смущенно покашливая, осторожно пощупал его лоб, голову. Среди переселенцев, наблюдавших эту необычную сцену, загулял сдержанный смешок, перешедший в раскатистый хохот. И только юному Анкудимову было не до смеха. Нагнув голову, он стоял в стороне и прятал от людей глаза, сгорая от стыда за отца.
Ну, нашел, шо искал? — натягивая шапку, смеясь, спрашивал Карась Анкудимова.
Ага, — буркнул старый пасечник.
Берегом речки возвращаясь на пасеку, Мирон Анкудимов, досадуя, что поверил брехливым бабам, втихомолку ругался: «Чертово семя! Нагородило небывальщину, а я поверил! Было-к со стыда не сгорел. Тьфу, анафемы!»

Вечером, выйдя из гаража, Михаил, прощаясь с Семеном Карасем, сказал ему:
Ты молодец! Так живо все рассказал, что я сейчас будто наяву вижу всех тех людей. Интересно, а дом этой самой Нехамы сохранился?
Цел, а как же! В нем теперь контора третьей бригады.
А сама она еще жива? А Мирон этот, Анкудимов?
Нет, — сожалеюще вздохнул Семен. — Уже лет пятнадцать прошло, как Нехама умерла. Эх, если бы ты видел, какая это была тетка— настоящий богатырь! А какой овощевод! Лучшая капуста и помидоры во всей нашей области были у нее. В свое время Нехаму избрали депутатом Верховного Совета. Одним словом, она была интересным человеком. И старика Анкудимова давно уже нет. Тот умер еще в войну. А его младший сын теперь у нас парторг колхоза. И Нехамин сын живет в селе. Знаешь, кто? Директор школы. В общем, получилось, что у Нехамы Учитель сын Исаак стал учитель, — скаламбурил он.
«Да-а, — думал Михаил, не спеша шагая к общежитию. — Много труда положили, прежде чем отгрохали школу, интернат, жилые дома, магазины, гараж, контору… Да-а, достойное было время, и люди были достойны его. Ну а мы?..»

1980 год

• Биография Шойхета Романа Самойловича

• Новая книга о коммуне “ИКОР”

• Роман Шойхет. Хлеборобы (полный текст романа в PDF)

• Село Валдгейм Валдгеймского сельского поселения Биробиджанского района Еврейской автономной области

• Из воспоминаний переселенца Школьника Лейбы Рэфоэлса, Биробиджан, 27 сентября 1935 г.