Алексей Леонтьевич Вальдю (5 апреля 1915 — ноябрь 1994) — ульчский писатель. 

Вальдю родился в селе Монгол (ныне Ульчский район Хабаровского края).

В 1927 году стал учиться в школе-интернате в селе Ухта. Позже поступил в Дальневосточный техникум народов Севера в Хабаровске.

Работал учителем начальной школы, секретарём исполкома районного Совета депутатов трудящихся, редактором районной газеты и местного радиовещания. Член Союза писателей СССР с 1972 года.

Первые произведения Вальдю были опубликованы в местной печати в 1940-е годы. Отдельным изданием его первая книга «Жизнь и сказка» вышла в Хабаровске в 1956 году.

В 1960-70-е годы на ульчском языке были опубликованы переработанные им ульчские и нанайские народные сказки.

Крупный сборник произведений Вальдю был издан в Москве в 1974 году. В него вошли повести «Сойнган — сын своего народа» и «Месяц первых цветов», а также другие произведения. В 1984 году вышла его повесть «Свет в окне».

О чем плакала гагара?

Рассказ

    Дальние горы постепенно меняли свой цвет: они были то бледно-голубыми, то сиреневыми, а теперь, к вечеру, как будто на них упала темная пелена, снизу она была подбита красной каймой. Это солнце минуту назад спряталось за горами, от него по краю неба и потянулось багровое сияние.

   Как раз в это время небольшая двухвесельная лодка подходила к берегу тихой, уютной бухточки. Надо вам сказать, что кольчёмские нани с давних пор называют ее бухтой Науры. Такому названию есть причина, и со временем будет ясно это, а сейчас речь идет о другом. Как только лодка уткнулась в твердый и сухой, усыпанный галькой берег, сидевший на корме старый-престарый Горго ласково скомандовал своей внучке:

 Наура, ам^[1]! Бери чайник. Тут много дров, я вижу. Тебе костер разводить. Смуглая черноглазая девочка лет семи, ни слова не говоря, легко, будто птица, выпорхнула из лодки. Не успел старик перебраться с кормы на носовую часть плоскодонки, как она уже набрала воды в закопченный до черноты чайник и принялась хозяйничать на берегу. Везде — тут и там — валялись сухие валежины, палки, давно принесенные сюда рекой; она быстро насобирала их, потом выбрала три гладких камня, сложила треугольником под кучей хвороста и поставила на них чайник, а когда развела огонь, радостно крикнула:

 Деда, все! Смотри, какой костер!

   Занятый своим, теперь уже нелегким для него делом, старик Горго тем временем вытащил лодку на берег и, медленно переступая с ноги на ногу, побрел вдоль косы, чтобы вырубить кол из сухой жердины, лежавшей поблизости.

 Деда! Ну посмотри! — снова окликнула его Наура.

 Вижу, вижу… Хорошо стараешься, так и надо,— похвалил он внучку на ходу.

   Кол он вырубил, заострил его и вогнал в землю, но, когда привязывал лодку, почувствовал, как дрожат пальцы, — ослаб совсем. Как ни говори, а Горго Дятала уже стар, ему за девяносто лет перевалило, дальше будет, наверное, еще хуже. Куда что девалось, думал он, припоминая, каким был сильным раньше, да и не так давно камни ворочал. Никогда не считал за трудность плыть в бухту Науры, а сегодня устал. В лодке у него была сохатиная шкура, свернутая трубкой, тут же одеяло, берестяной коврик и мешок с постелью для внучки — все это он вытащил оттуда и отнес поближе к костру, где решил соорудить балаган.

«Ничего, — рассуждал про себя старик, — я еще сетку поставлю. Как-нибудь, помаленьку все сделаю».

Он и в самом деле все успел, хотя стало уже темно, когда Горго и маленькая Наура сели у костра пить чай. Давно дедушка обещал ей показать эти места, но не решался и все откладывал: путь-то неблизкий… От стойбища до озера надо протокой Уин пройти километров пять да по озеру до бухты Науры — столько же, если не больше. Одному трудновато, а внучка мала, едва-едва грести научилась, весла не по ее рукам, тяжелые. Сам Горго, пока они плыли, отдыхал несколько раз. И все же одолел он этот путь на Кольчёмское озеро, увидел знакомые места, и сразу столько дум нахлынуло, никуда от их не денешься, в молодые годы он тут судьбу свою нашел…

Тихо было, только всплески рыб иногда слышались совсем близко да потрескивал костер. Но вот со стороны озера, из-за Рогачевского ашмака — так островок небольшой зовется, — раздался крик: «Кэ-ка-ка! Га-га-га-га!»

Внучка отодвинула в сторону чашку с едой и насторожилась.

 Кто это, деда?

 Птица есть такая, гагара. Ты не шуми, это самец гагары был, сейчас будет другой голос, жалобный… Тише, тс-с! Вот она, самка, отзывается.

И верно, с того же озера послышалось протяжное и плаксивое, как детская просьба: «Ко-ко-вэ! Ко-ко-вэ!»

Потом снова закричал самец, и опять гагары заплакали. Так повторялось несколько раз.

 Деда, а почему плачет гагара?

   Старик, погруженный в свои думы, не сразу ответил; он налил себе чаю в кружку и отодвинулся подальше от огня, чтобы не пекло лицо и руки.

    Видишь ли, маленькая моя, говорят, что бог Эндури обидел ее, когда создавал птиц.

 Как же это?

 А вот так, моя маленькая… Если ты замечала, у всех уток клюв как клюв. Он похож на деревянную поварешку, широкий такой, утка захватит им рыбу, как тут она и была… Но гагаре клюв достался острый, словно шило. Не может она захватить своим клювом пищу. И еще вот какое дело: у всех уток на ногах между пальцами есть перепонки, они, как шаманские бубны, туго натянуты; летит ли утка, плывет ли — перепонки ей помогают. Ну вот… А у гагары перепонок нет, у нее на ногах куски кожи болтаются: неряха да и только! Утки дразнят ее. А гагара сердится, плачет по ночам. Утки думают, что она хуже всех, но гагара не хуже, они напрасно дразнят ее. Кое в чем она и получше их. Утки еще за ней не угонятся.

Наура почему-то обрадовалась; должно быть, ей было жаль гагару, над которой, оказывается, утки-то — вон что! — смеются… И, придвигаясь поближе к дедушке, она продолжала спрашивать:

 Это птица хорошая, верно? А что она умеет, деда?

  Что? Да вот хотя бы… — отвечал он, берясь за кружку с чаем. — Гагара так ловко ныряет в воде, что никто не сможет ее подстрелить. Охотник, когда увидит гагару и прицелится, он думает, что сейчас вот-вот пуля попадет ей в голову. А гагара— прыг. И — нету… Быстрее пули, быстрей любой дроби скрывается в воде. Утки так не могут. — Дед помолчал, отпил из кружки, потянулся за лепешкой: — Ты почему не ешь мясо? Лепешки?

 Не хочу, деда. Я наелась.

Пока Горго допивал свой чай, Наура, вскочив на ноги, постояла у костра, потом прошлась по берегу, послушала, как кричит за рекой птица, и, словно испугавшись чего-то, бегом добежала до балаганчика и юркнула в него.

«Ко-ко-вэ! Ко-ко-вэ!» — все тот же голос, отзываясь на крик, повторял одно и то же.

Науре хотелось спать, но, прежде чем лечь на приготовленную дедушкой постель, она выглянула из балаганчика и негромко спросила про гагару: если эта такая ловкая птица, что может себя защитить даже от выстрела, зачем же ей жаловаться и плакать? Может, перепонки на лапках и не нужны гагаре, а клюв острый лучше тупого…

 Почему она долго так плачет, деда? — спросила Наура, высказав ему свои сомнения, как взрослая.

Горго помолчал немного и ответил:

 Кто знает? У нее ведь и птенцы есть, о них, наверно, беспокоится. А скорее всего, так, по старой привычке, моя маленькая. Люди тоже иногда по привычке жалуются и плачут… Есть такие… Вырастешь большая, узнаешь… Не задумывайся, спи…

   Старый Горго остался сидеть у костра, который уже догорал: не было в нем яркого пламени, но от ильмовых головешек, подернутых пеплом, разливалось тепло. Постепенно угли стали гаснуть. Горго пошевелил их палочкой, и вдруг острая боль пронзила его грудь. Он едва добрался до своей постели. Молча лег и, схватившись за сердце, стал прислушиваться к его толчкам: оно останавливалось, замирало и снова билось под рукой.

«Ну, что ж, — думал он, — уйду в булин^[2], оттуда уже не будет дороги назад, отправлюсь — и все. Только бы не испугать внучку…»

Внучка останется одна и сумеет ли выбраться отсюда? Первый раз за свою жизнь Горго стал молиться, он повторял про себя слова придуманной им молитвы:

    Он готов был покинуть мир, если уж пришла пора. Но, может быть, это случится немного позднее? Или сейчас наступит конец? Не надо бы… Ох, не надо! Всю жизнь Горго терпел нужду, но жил честно, никого не обманул, никого не обидел; сколько мог, помогал людям. Иначе как же? Родители с детства внушали ему, что человек, честно проживший свой век, спокойно идет в булин — он ведь знает, что люди о нем будут помнить, вспоминать с чистым сердцем, жалеть будут… И все-таки умирать не хотелось.

   Горго почувствовал, как глаза его наполняются слезами; боясь пошевелиться, он долго лежал на спине, смутно различая во тьме треугольный проем балаганчика. Сколько прошло времени, старик не знал. Когда боль отступила и ему стало легче, он глубоко вздохнул, но со вздохом у него из груди вырвался протяжный стон. И тут же внучка проснулась:

 Ты чего, деда?

 Это я так… спи, маленькая, спи.

   Он стал корить себя за то, что поехал сюда, не рассчитав своих сил, что Науру взял с собой. Река его утомила. Теперь, если он и доживет до утра и с ним ничего не случится, как они поплывут обратно? А если утром ему откроется дорога в булин и он упадет замертво, внучка испугается, будет плакать… Нет, ему никак нельзя уходить в тот, другой, подземный мир сейчас…

   Горго не успел еще рассказать Науре про свою жизнь; у нее большое любопытство ко всему, таких детей и не было раньше. Надо, чтобы внучка к новой жизни привыкла. Осенью в школу пойдет, пусть учится. Для нанинских детей открылась школа в стойбище Ухта. Невиданное дело! Мало того, что их грамоте учат там, это самой собой, так ведь и кормят еще, и одевают, обувают. Денег за это платить не надо. Выходит, правильно красные говорили, что новая власть будет заботиться о бедняках… Прошло каких-то пять-шесть лет с тех пор, как все перевернулось, а сколько всего сделано!.

.

   Горго Дятала вспомнил, как он в Гражданскую войну возил на собаках груз: мешки с мукой и солью, мясо да все, что дадут, — вез из Солонцов в Николаевск. Тогда он не понимал как следует, почему русские против царя идут, красные воюют с белыми. Помогал красным партизанам, так надо было, все наши были на их стороне. Как только прогнали белую армию и японцев, организовали Советы. В стойбище над крышей самого большого дома — красный флаг теперь. Кто там начальники? Свои же, нани. Когда это было, чтобы самый-самый бедняк начальником стал? Никогда этого не было раньше. Теперь, если охотник пушнину добыл, за нее дают деньги: в лавке можно взять муки, крупы, сахару, спичек, разного товару — чего-чего только не привозят на Амур! Выловленную кету рыбаки сами солят и за хорошую цену сдают государству. В Танча кредитное товарищество образовалось, «Луч» какой-то, что ли. Там за рыбу сразу деньги платят. Кто сдает, тот получает. Разве это плохо? Нет, Советская власть, которую большевики установили, хорошая власть, она спасает людей, заботится о них.

   «Говорят, дальше еще лучше дело пойдет. Только я-то не увижу, не буду знать… Что поделаешь, пусть молодые нани, дети наши, внуки хорошо живут…»— так размышлял Горго Дятала, вдали от людей застигнутый неотвратимой болезнью. А с дальнего озера по-прежнему неслось: «Га-га-га-га! Га-га-га-га!» В печальном крике гагары ему вдруг почудилось что-то вещее, ужели он слышит это в последний раз?

   Внезапно, как из дальней дали наплывающие облака, потянулись одно за другим воспоминания. Горго увидел себя молодым парнем здесь, на косе, неподалеку от этого балаганчика, где сейчас его караулила боль. Сидит он у воды, обстругивает новое весло, а к берегу подплывает лодка, и на ней девушка стоит. Первый раз увидел такую красавицу. Проследил глазами за ней, видел, как она ступила на песок и пошла со своей добычей к костру, ни на кого не глядя. В одной руке она несла толстолоба, в другой — сазана. Горго еще не знал, как ее зовут, откуда она. В то лето плохо ловилась рыба: хозяин воды Тэмуни обиделся на людей и спрятал ее. Только в Кольчёмском озере можно было взять хороший улов. Вот сюда и стали съезжаться из разных стойбищ рыбаки. Так появилась в этой точке Наура — веселая и смелая девушка с толстой косой.

   А потом они вместе рыбачили. Помнит Горго, как однажды он гнался за ней в оморочке, а Наура уходила все дальше по протоке: она хорошо гребла, но Горго все же догнал ее у самого острова. Неожиданно она ударила веслом по воде так, что парня обдало брызгами. «Зачем сюда плывешь? Уходи!» — крикнула девушка и захохотала. Но Горго и не думал уходить. На том острове, куда они пристали оба, росла черемуха. Много было ягод на ней, и они вдвоем набрали большую чумашку, а когда возвращались обратно, соединили бортами свои легкие лодочки и так плыли… Счастье-то было какое! Смотреть на нее, слушать, как она говорит, как смеется.

   Осенью рыбалка закончилась, Горго вернулся домой и стал размышлять, как ему посвататься к Науре, где он возьмет тори, чтобы уплатить за невесту. По старому обычаю полагался выкуп. Но Горго был беден. Пришлось его отцу обращаться за помощью к людям своего рода. Потом отрабатывали долг всем семейством. Родители Науры не сразу согласились выдать свою дочь за Горго Дяталу. Да она убежала от них, не хотела быть женой другого человека.

   И вот сбылось это. Много всяких невзгод они перенесли за свою жизнь, но никогда Горго и пальцем жену не тронул. Бывало, кто-нибудь из охотников скажет: «Горго! Ты мужчина или нет? Наура тебя ругает, а ты улыбаешься. Проучи ее хорошенько…» Горго молчал. Что им ответить?

   О чем он только не передумал в эту ночь! Вот так же и тогда кричала за озером птица. Горго и Наура слушали ее вдвоем не раз, в то время они молодыми были, не задумывались, о чем она кричит. Беду предсказывает или радость?

«Один я теперь, один… Надо только до своего стойбища добраться. Не испугать бы маленькую Науру, Спит она. Такая бедовая, все ей надо знать…»

   Горго с нежностью подумал о том, что внучка носит имя своей бабушки. После ее смерти он настоял на том, чтобы девочку так назвали. По старому обычаю не полагалось давать детям имена умерших. В стойбище многие говорили: «Грех, грех. Надо ей другое имя подобрать, а то она скоро умрет…» Но Горго и слышать не хотел: «Почему-то русские не боятся, называют ребятишек в честь отцов своих, дедов, бабушек. И дети живут! Будет жить и наша маленькая Наура…»

   Под утро, когда стало светать, Горго задремал, но вскоре очнулся и понял, что не сможет подняться на ноги, они у него затекли, отяжелели, а в ушах:— такой шум, как будто волны все время шуршат и шуршат о песок. Боль переместилась в голову. Его охватил страх: что будет с ним, неужели он умрет здесь? Как ж

«Бог Эндури! Ты сильный и могучий, если ты есть, пожалей нас! Дай хоть один день, хоть полдня еще пожить мне ради внучки, не отправляй меня в булин сейчас. Прошу не для себя, для нее прошу! Дай мне силу подняться и взять в руки весла! Помоги, будь добрым, я отплачу за все…»

Но бог Эндури не хотел его слушать. Или он оглох совсем? Молитва Горго не дошла до него, старик это понял: ведь ему не стало легче.

«Да есть ли Эндури? — подумал он в отчаянии. — Может, русский учитель в Ухте правду сказал, что никакого Эндури не было и нет? Наверно так. Ведь если бы он был, этот Эндури, то разве не помог бы мне? Помог бы. А теперь как без меня останется здесь моя маленькая внучка? Кто ей столкнет на воду лодку?»

   В треугольном проеме уже светлело небо — надо было вставать. И тут свершилось чудо… Горго поднялся на ноги: в его дряхлом теле откуда-то появилась сила. Да, появилась! Как видно, этой силой была непобедимая и вечная любовь к детям, с первобытных времен данная человеку.

 Наура, проснись. Скоро солнышко встанет из-за гор, оно будет смеяться над тобой, — заговорил старик охрипшим голосом. — Вставай, моя маленькая…

 Деда, а почему ты так говоришь, у тебя совсем слабый голос. — Девочка отбросила в сторону пестрое одеялко и встала.

 Устал я. Всю ночь гагару слушал, — уклончиво ответил Горго.

 Она уже не плачет?

 Нет. Плакать некогда. Утро наступило, рыбу надо ловить. И нам — тоже.

 Сетку проверять поедем, деда?

 Снимать ее будем. Если сазанов поймаем, надо твоей маме увезти. Ты ведь знаешь, как она талу любит.

   Горго старался не подать виду, что ему тяжело. Трясущимися руками складывал постель и говорил внучке, что скоро они будут дома, там их, наверное, ждут.

 Тебе придется грести и сетку снимать, ты ведь большая, все умеешь, правда?

 Ага. Умею, деда.

   Она помогла дедушке собрать все вещи, потом они вместе укладывали в мешок пойманную рыбу, но прежде Горго накормил внучку талой, сам же есть не стал… Перед тем как отправиться в путь, он настелил травы в носовую часть лодки, положил берестяной коврик, а сверху — свернутое вдвое одеяло.

Из последних сил столкнув лодку, Горго перевалился через борт и лег на приготовленную постель. Наура цепко держала в руках весло. Так они поплыли.

 Наура, ам! Ты держись вон тех тальников, там протока Уин начинается, оттуда легче будет домой плыть… Меня не буди. Я долго буду спать.

Он закрыл глаза, еще не зная, что медленно погружается в вечный сон…

   Обеспокоенные родственники удивились, когда увидели плывущую лодку, которая кружилась на воде в разные стороны, будто пьяный человек, когда он старается идти прямо, но не может. Подплывая ближе к берегу, лодка развернулась боком, стало видно желтое, морщинистое лицо старика, сложенные на груди руки. Глаза его были закрыты, капли воды блестели на лбу и на впалых щеках. Люди поняли, какое случилось несчастье… Только маленькая Наура ничего не замечала.

Кто-то посоветовал перенести старика на берег вместе с его постелью. Но девочка воспротивилась:

— Не трогайте его! Пусть спит, он не спал всю ночь…

Спустя много лет, когда Наура вырастет, окончит институт, станет учительницей в большом районном селе, она вспомнит об этом и с горечью будет спрашивать себя: как же это ей в голову не пришло тогда, что дедушка Горго уснул вечным сном? Он же совершал свой последний путь по реке! А она гребла изо всех сил. Ей так хотелось, чтобы он похвалил ее, когда проснется.

 1981 год

[1] Ам — ласковое обращение мужчины к детям (улъч.).

[2] Булин — загробный мир.