Белая оленуха
Рассказ
Прощай, суровый Кыттэп! Прощай, оленуха Машка!
Оленуха Машка… Никто из пастухов не знает, сколько тебе лет. Ты пришла во второй табун из шестого. Упала как снежинка. С тех пор прошло много лет. Во втором стаде доброе потомство от тебя: много красивых сильных важенок и хоров. Ты водила стадо и знала тропы. Если, бывало, отставал табунчик от основного стада, ты приводила его на место стоянки. В феврале во время браковки оленей зоотехник сказал:
- Старая! Надо ее забить на мясо! — И, словно предчувствуя беду, ты не давалась на кольцо чаута. Зоотехник взял в руки ружье-мелкашку и погнался за тобой.
Ты хотела жить! Ты ушла в тундру на много дней. И никто из пастухов не стал догонять тебя. В марте ты вернулась в свой родной табун и снова повела его.
- Сильно хотела жить, — говорит Иттек, — оставили. Теперь ей трудно родить. (Пастухи не говорят: телиться, говорят — родить.)
В день моего приезда оленухе делали операцию. Она родила мертвого олененка, такого же белого, как сама. С черной звездой на лбу. Это был твой последний олененок, Машка. Ты не вставала два дня, пощипывала ягель лежа, с закрытыми глазами. Я долго сидел возле тебя и видел, как из глаз твоих катились крупные слезы. Рядом со мной был Иттек — бригадир.
Какая кровь
В твоих жилах?
Я спросил о тебе
Старика.
Сколько лет тебе,
Машка?
Как струя родника,
Дед запел…
Предо мной
Расступились
Главы Кыттэпа,
Солнце сияло,
Подо мною
Рассошина-речка
Бежала.
Стекленели глаза твои,
Машка,
Слезы струились…
Верить я не хотел,
И теперь я не верю,
Что тогда
На вершине седой
Стекленели глаза твои,
Ты погибала,
Слезы струились —
Плакала ты…
А песня была
О тебе молодой!
Иттек попросил своего сына Костю принести бубен. На вершине Кыттэпа, словно корявые кустарники, разбрелись олени. Горел костер. Гудел бубен. Я услышал песню о тебе, Машка. Ее пел Иттек. Возможно, сердце старика предчувствовало твою гибель, и он не пел, а скорее всего плакал:
— Ой-ёё! Ой-ёё!
Плачет сердце мое!
Бубен, пой! Бубен, пой!
Старика успокой!
Слушай, внук,
Говорить нелегко,
Песню слушай:
В хребтах, далеко,
Давно это было.
Сколько меток,
Смотри,
На хорее моем?
Их пятнадцать…
В каждой метке
По году.
Злой Курил
Дул в ту зиму:
Дожди, гололед…
Помню день.
Помню час —
В непогоду
В стаде вдруг
Появился сокжой.
А за ним
Оленуха дикая.
Как лебедь бела
И с черной звездой…
Молодого сокжоя
Все кликала.
Дикий был он,
Рогастый, красивый.
Оленух уводил
Домашних,
Позабыв о подруге
Дикой…
Я запомнил
Рев его страшный
И зов ее нежный,
Безликий.
Мы убили сокжоя…
Иначе
Все бы стадо
Увел он в хребты.
По оленям
Олени плачут,
Не теряя
Своей красоты!
И, поплакав,
Она осталась
Доживать с нами
Зиму злую.
А в Каёвьель,
Словно в награду,
Подарила нам
Каюю!
Видишь Кыттэпа
Шапку белую?
Вот такой был
Подарок первый…
Оленуха к весне
Стала смелая,
Вожаком стала в стаде
Верным,
Сколько меток,
Смотри,
На хорее моем?
Их пятнадцать…
В каждой метке
По году…
Плачет сердце мое!
Плачет сердце мое!
Еще прошло два дня. Вместе с небольшим стадом в сто важенок и столько же оленят я спустился с вершин Кыттэпа.
На вершине жаркие дни сменились сильными и холодными ветрами. Суровый Кыттэп бросал со своих трех вершин колкую, как песок, массу снега. Временами лил короткий дождь. Суровый Кыттэп надел на себя ледяной панцирь. И это в конце мая. Четыре дня дул Курил, нес мокрый снег, который таял и тут же стыл на нашей одежде. Вскоре все стадо покинуло вершину. Там осталась одна оленуха Машка.
- Как же вы посмели оставить ее одну? — упрекал я молодых пастухов Яйлеткана и Кегэппа. — Ведь она погибнет!
- Раз живет пятый день после операции, значит, будет жить, — успокаивали они меня. — Скоро, совсем скоро догонит стадо.
И вот в солнечный день я гляжу в бинокль на суровый Кыттэп, мысленно прощаюсь с ним. После пурги его вершины серебрятся. На них нет теперь синих жилок проталин — вестников весны. Он весь в снегу.
Я смотрю на Кыттэп и мысленно молю его:
- Сбереги Машку! Она хочет жить! Сильно хочет жить!
Я в последний раз гляжу на Кыттэп, но верю:
- Ты вернешься, оленуха, поведешь свое стадо, а мои друзья пошлют мне телеграмму о тебе.
1974 год