Анатолий ТКАЧЕНКО

Анатолий ТКАЧЕНКО

tkachenko-3 tkachenko-4 tkachenko-5 Анатолий ТКАЧЕНКО

Колдунья Марея

Рассказ
(Из цикла «Типы Смутного времени»)

Анатолий ТКАЧЕНКО

   Я стоял у автобусной остановки, когда рядом, как пароход на плавной волне, колыхнулся и зашипел тормозами бежевый «Мерседес», в окошко широкой дверцы выглянула женская головка и я услышал свое имя-отчество.
Да, молодая женщина в темном манто и высокой меховой шапочке (такие когда-то носили русские боярыни) сказала:
Здравствуйте, Анатолий Сергеевич! Куда едете? Не по пути ли нам?
Теперь мне кажется — я сразу узнал Мариночку Чудинову в этой улыбающейся тонколицей женщине с глазами голубиной кротости, о которых кто-то из наших общих знакомых сказал в давние годы, когда Мариночке было лет шесть-семь: «Очи великомученицы…» Но нет, была минута узнавания: она?., не она?., не может быть!.. Да она же, глаза ее и улыбка, хоть и веселая, а с тайной грустью… И уж потом только отозвался я обычным при таких встречах чуть глуповатым вопросом:
Это вы, Мариночка?
Я, я, Анатолий Сергеевич. И почему на «вы»?
Так ведь… — И я замолчал в почти искреннем смущении: мол, времени-то сколько прошло и разве я знаком с этой элегантной дамой?..
Садитесь. Вон автобус нас поджимает. Подвезем, куда надо.
Шофер перегнулся, откинул заднюю дверцу, и я влез в роскошные синтетические внутренности дорогой иномарки.
Это мой муж, Кондрат, — сказала Марина, вернее — Марина Олеговна, ибо тут же припомнилось имя ее отца. — Он у меня один в нескольких лицах: супруг, завхоз, шофер, менеджер. Ворчит, правда: не справляюсь, давай штаты расширять. Штаты для «зарплаты», спрашиваю. Все хочется по-крутому — чтоб контора в десяток этажей и секретарш сотня… Так вам куда, Анатолий Сергеевич?
Я сказал, что мне в центр, в Дом литераторов

Вот видите, угадала: нам почти в одно место. Может, заедем в мой офис? В «вертеп колдуньи», как его называет Кондрат, когда рассердится на меня.
Вы что же, колдунья, Мариночка?
И экстрасенс, и ясновидица, и телепатка, и знахарка, и просто народная целительница.
Учились где-то всему этому?
Как же, прошла курс в центре экстрасенсов…
Сбежала на пятой неделе, — договорил за нее Кондрат чуть ворчливо и с почти серьезной хмуростью.
Да, ушла. Как почувствовала— с моих пальцев стекает биоэнергия… Зачем деньги тратить? Мы где их взяли? У мамы моей, последние. До-о-лго ждали, пока на твоих картинах заработаем. Он, Анатолий Сергеевич, художник-реалист, да еще с темой исторической. Кому такие нужны, когда кругом дизайн? Или я со своими стишками про любовь несказанную? Ой, Анатолий Сергеевич, три года в Литературный институт поступала! И не прошла бы, да бывалая студентка научила: пофлиртуй вон с тем фестивальным поэтом… Все папа мой, стихотворец-неудачник: «Мариночка, у тебя талант поэтический, Мариночка, только в Литинститут!»
Она примолкла, нахмурила резко очерченные брови, слегка опустила голову, вспомнив, наверное, свое юное прошлое, нечасто, пожалуй, вспоминаемое в тепе¬решней московской обвально-рыночной жизни, а тут уж некуда деться — встретился человек как раз из детства и отрочества.

Анатолий ТКАЧЕНКО

И мне, конечно, припомнился подмосковный городок более чем двадцатилетней давности, времени что ни на есть застойного, с доносами, слежкой, идеологическими оргвыводами и поголовным пьянством местной интеллигенции, как, впрочем, и всего тогдашнего советского народа. На какой-то литературной выпивке я и познакомился с родителями Мариночки — работниками городской газеты, партийными, но и диссидентствующими (на собраниях — цитаты из Брежнева, на вечеринках — анекдоты о Брежневе). Не была ли таковой, к слову сказать, почти вся наша сколько-нибудь мыслящая часть населения, пребывавшая в страхе перед властью и едва терпевшая эту власть? И воспиталась даже некая норма поведения: держись на грани дозволенного, за которой — или суд по 58-й, или дурдом. Помнится, дурдомом и припугивали местные «органы» Олега Чудинова, в подпитии непременно читавшего свои враждебные стихи. Вроде таких: «Народ и партия едины, из одного котла едим мы, вот только ложка у цека на удивленье велика». Был он явно не бездарен, но «грани» не чувствовал, уперся в политику, как «теленок в дуб», и набил-таки себе лоб: отняли партбилет, уволили из газеты. Вскоре и жену его лишили идеологической журналистской работы: не осудила мужа на партсобрании. Семейство Чудиновых, всегда-то небогатое, стало бедствовать: ни уехать куда-либо (кто примет, пропишет диссидентов?), и в городке нашем никакого трудоустройства им не полагалось: идейно ненадежным и улицы подметать не доверяли. Они-то, старшие Чудиновы, ладно, сами заслужили такую жизнь и, надо сказать, сносили ее не жалуясь, а вот Мариночку было невыносимо жаль: худенькая, издерганная, в стираных-перестираных платьицах, она тут же загоралась бледными щечками и ее «очи великомученицы» наливались слезами, если ей предлагали пообедать или хотели дать какую-либо носильную вещь. «Нет, нет, нет!..» — отчаянным шепотом говорила она и убегала. Через полгода примерно жене Олега с помощью родственников удалось получить работу больничной санитарки в соседнем районе, они перебрались туда, вскоре и я уехал на менее поднадзорное жительство в Москву, и затерялись для меня Чудиновы… аж до сегодняшнего дня.
Я вздохнул-охнул и сказал:
Боже, какие годы прошли!
А я вас сразу узнала, хоть вы и бородой обросли, — отозвалась все еще невесело Марина. — Я узнала бы вас через сто лет, вы ведь были старшим в той литературной компании и меня как-то так жалели, что я не обижалась. Нет, нет, Анатолий Сергеевич, вы должны заехать ко мне. Кондрат, в офис колдуньи Марей!
Кондрат кивнул, с Большой Садовой резко вырулил в переулок, затем свернул в другой, третий… Вел он «умную» машину изящно-небрежно, словно бы слегка поигрывая рычагами, и в кресле сидел недвижно, как выставочный манекен, и можно было дивиться такой вот полной слитности человека с механизмом. И вообще Кондрат был мужчина, что называется, на все сто: светловолос, крупен, спортивен, словом, «ариец» истинный, каковые обычно только этим и талантливы, ибо других выдающихся дарований им как бы и не полагается: природа редко бывает безоглядно щедра.
Остановились возле особняка, приземистого и прочного, в стиле русского ампира начала прошлого века, спрятанного в тихом переулке и потому не тронутого переделками, — строения, словно бы изначально предназначенного пережить все революции, реформации и подтвердить эфемерность всего суетного, преходящего. На медной дощечке слева от высокой дубовой двери было выгравировано: «Марея. 2-й этаж».
Я спросил:
Разве не весь этот дом ваш, Мариночка?
Она поняла, конечно, мою шутку, но ответила вполне серьезно:
Пока нет. Постараемся приватизировать.
Нас встретила пожилая, во все темное одетая женщина, молчаливая и какая-то невесомо-бесшумная, — передвигалась плавно, говорила тихо. Марина назвала ее своей ассистенткой.
Кондрат провел меня в угол большой комнаты-залы к низенькому столику с несколькими креслами вокруг, усадил не говоря ни слова, и я понял его так: не задавайте вопросов, все поймете сами. Ассистентка принесла горячий кофейник, чашки. Кондрат разлил кофе, выпил свою чашку, кивнул мне и молча ушел, вероятно по неотложным делам завхоза-шофера-менеджера.
Окна залы были зашторены прозрачной, но столь плотной тканью, что наружный свет ясного летнего дня проникал сквозь них белым ровным свечением; стены тоже словно бы светились, окрашенные в чуть голубоватый цвет, — просто голые стены, без украшений и картин. Два стула посреди залы, другие, не менее десятка, вдоль одной из стен. Я догадался, конечно: здесь Марина принимает посетителей… или клиентов, или больных — как их назвать?.. И удивительно: тишина, белый полусвет, выпитый крепкий кофе стали успокаивать меня, даже усыплять. «Вот уже и лечусь», — подумалось мне, и я увидел колдунью Марею: в темном, слегка серебрящемся платье до пят, с распущенными за спиной волосами и черной лентой поперек лба, она неслышно подошла к столику. Села, налила себе кофе, в полной отстраненности отпила глоток. Сказала, не глядя на меня:
Проведу сеанс. Смотрите и слушайте.
Ассистентка ввела молодую женщину, одетую во все фирменное, с ниткой крупного жемчуга на шее, перстнями на пальцах, тонко шуршащую дорогими тканями. (Таких преуспевающих, уверенных, сытых граждан обоего пола все больше появляется на улицах Москвы, как, впрочем, и других городов России, они торгуют в «комках» — коммерческих магазинах и киосках, владеют крупными торговыми фирмами и еще чем-то и как-то.) Ассистентка усадила женщину на стул, встала позади нее.
Марея медленно пошла к ней, села напротив женщины, взяла ее руку, с минуту держала в своей, негромко заговорила:
У вас неспокойно на душе, вы не доверяете мужу, вам кажется — он изменяет, а может, вы уверены в этом, но подумайте, всегда ли вы сами были верны ему, перестаньте следить за ним, устраивать скандалы, ваш муж не настолько глуп, чтобы слишком много тратить на любовницу, будьте к нему ласковой, попробуйте посоревноваться с его подружкой, помните, муж привязывается к жене, она делается частью его, он не уходит из семьи, если его не гонят и не оскорбляют, успокойтесь, главное —успокойтесь, спокойных и уверенных не бросают, жена вечна, любовница временна, на любовницах не женятся, к любовницам прогоняют мужей неразумные жены, и я уже чувствую по вашей руке — из горячей, нервной она становится прохладной и спокойной, — вы не такая, вдумайтесь в мои слова, пусть они станут вашей уверенностью. Встаньте, пожалуйста.
Женщина поднялась.
Смотрите мне в глаза. Вы верите мне?
Женщина кивнула: да, верю.
Марея повела ладонью перед ее глазами. Голова женщины чуть запрокинулась, глаза полуприкрыты. Ассистентка взяла ее под руку, полусонную проводила к стене, усадила на стул.
Следующим вошел мужчина. О, это был видный человек! Росл, гриваст, холен, нетороплив; глаза отчужденно прищурены, губы брезгливо расслаблены. Таковыми были стареющие аристократы, если верить нашим кинофильмам. В советское время, сплошь партийные, они восседали в министерских кабинетах, возглавляли торги и главки. А сегодня — кто он? Скорее всего, президент большой торговой ассоциации или глава коммерческого банка. Впрочем, может оказаться и более значительной персоной — крупным мафиози.
Марея пошла ему навстречу, он поцеловал ей руку, под локоток провел к стулу, усадил и потом только сел сам. Сразу и заговорил, пристально поглядывая в мою сторону. Не знаю, что ему сказала Марея, но он успокоился, покивав тяжелой гривой, ответил на несколько вопросов Марей и стал слушать ее, склонив повинную главу. Марея говорила тихо, я почти не различал ее слов, но смысл их был мне понятен: и у этого породистого господина больна душа, мучают сомнения, по ночам видятся кошмары… Через несколько минут, совершенно безвольного и полусонного, Марея сама отвела его к стене, усадила на стул, где он, вероятно, и погрузился в свое темное, но и спасительное, не тронутое житейской скверной подсознание.
Затем была женщина, тяжелая, шумная, она ворвалась в залу, обгоняя ассистентку, устремилась к Марее и повисла у нее на плечах, называя милочкой, родненькой, спасительницей. Едва усевшись, она принялась жаловаться сразу на все: на мужа- дурака, упустившего выгодную сделку («Представляете, Мареечка, три миллиона потеряли!»), на боли в сердце, печени, почках, на «этих ельциноидов», удушающих налогами коммерцию, на неблагодарную «высокую интеллигенцию», которой муж помогает выжить, а о нем ни словечка в газетах, и снова — сердце, печень, коммерция, налоги… Марея держала одну ее руку, потом взяла другую и слушала, не перебивая, пока женщина не затихла. Она также была одарена «гипнотическим» взглядом Марей, и ассистентка увела ее к другим, успокоенным, подремывать и самолечиться.
Прошло еще несколько пациентов (клиентов? больных?..), среди которых мне запомнился молодой человек лет тридцати, в отличном костюме-тройке, с бриллиантовой заколкой в галстуке, мелко подрагивающий, худой, испито-бледный. Не то запойный алкоголик, не то наркоман. Сидя напротив Марей, он нагловато говорил ей комплименты, пытался и приобнять ее, но все-таки утих и послушно занял последний свободный стул у стены.

Анатолий ТКАЧЕНКО

Марея вернулась к столику, опустилась в кресло, откинула голову, отдыхая, и тут же послышалась тихая музыка, звучала она, кажется, из самой тишины, полусвета залы, и вряд ли это было сочинено каким-либо композитором—просто свободная утешительная импровизация на рояле. Пациенты Марей, пожалуй, не столь слушали музыку, как находились во всеохватном звучании ее и вели себя сообразно душевному состоянию. Одни сидели неподвижно, опустив головы, другие слегка раскачивались, шумная женщина резко поматывала высокой прической-шиньоном, будто хотела сбросить это несносное нагромождение волос, а молодой человек водил перед собой руками, явно убаюкивая видимого лишь ему ребенка. И все они были покорно далеки от сует обыденной жизни.

Ассистентка принесла кофе, Марея, опять ставшая Мариной, налила в чашки мне и себе, отпила несколько глотков; глянула на меня, кивнула в сторону мирно и согласно отдыхающих: мол, как я с ними?..
Потрясающе, Мариночка! Ничего подобного я не видел. Ведь это гипноз?
Не вы ли, еще когда, говорили, что и литература — гипноз. Есть талант внушать воображенное — пиши. А я поняла — все гипноз: музыка, театр, философия, религия, идеология, Кашпировский, Чумак… Человек осознал себя — и устрашился рождения, жизни, смерти. Психика у него оказалась не готовой к этому. Вот он ее и настраивает, тонизирует своей культурой, что есть самый настоящий гипноз. И мы видим, знаем: как только кто выпал из этого гипнотического «психполя» — погиб: сопьется, застрелится, бандитом станет…
Или диктатором?
Вполне. И революционеры вне культурного «психполя». Заменяют его своим гипнозом — идеологическим. Что из этого получается, мы знаем. Спасение в Боге. Но Бога у нас отняли. Когда еще вернемся к нему?.. Вот и нужна колдунья Марея.
О Боге вы правильно, только Он может примирить человека с самим собой. Интересно рассуждаете, Мариночка. И все-таки как вы почувствовали в себе… скажем так — силу внушения? Ведь не у каждого она.
У каждого. Каждый чем-то гипнотизирует себя и других. А чтобы лечить — надо набраться нахальства. И соврала я вам, будто с моих пальцев стекает биоэнергия, — так, подействовать на вас. Ниоткуда, ни у кого и ничего такого не истекает. И не поверю я, пока мне лично не встретится такой «биоэнергетик». А Центр экстрасенсов… Походила я туда, быстро поняла: те, кто обучает, просто зарабатывают, а те, кто учатся, хотят зарабатывать. И все. Главное, иметь характер. И немного таланта внушать, ну как стихи рифмовать или на рояле наигрывать. Хотя некоторые обходятся только нахальством. Люди ищут гипноза. А если есть о тебе молва целителя, они приходят почти готовые. Вот как эти.
И вы не боитесь все это мне говорить?
А что, напишете? Пожалуйста, Анатолий Сергеевич, хоть статью, хоть роман. Не поверят вам, еще и клеветником обзовут. Видите, какие хозяева жизни у меня сидят, набираются биоэнергии от самих себя?
Это же наш новый класс, как я понимаю. Нам их показывают уверенными, властительными…
Да, по телевидению, на конгрессах там разных. Они нарождаются, они такие же «совки», как и мы с вами. Некоторые из бывших партийных чинов. А тут —риск, сделки, рэкетиры, валюта… «Психополе» какое у них? Нулевое. Генсек за всех думал, он же и «духовным» батюшкой был. Богатые тоже плачут, как видите, особенно наши. А я утираю им слезы. За хорошие деньги, конечно.
Помнится, отец ваш говорил: моя Мариночка не зря Чудинова, еще начудит, она тихая, потому что хитрая: ее время придет… Но такого о вас я и вообразить не мог. Впрочем, вы неплохо устроились.
Рынок. Надо уметь продаться.
А родители ваши? Как, где они?
Папа умер в восемьдесят седьмом. Обрадовался, что началась перестройка всех сфер нашей жизни, запил еще сильнее. Мама в Малоярославце, где мы и жили. Вышла замуж за одинокого майора, я им хороший домик построила… Минуточку, Анатолий Сергеевич, мне пора поднимать моих капиталистов, а то так и останутся в мире прекрасных грез. Их ждут большие дела, они должны вызволить страну из разрухи, научить всех нас делать деньги.

Анатолий ТКАЧЕНКО

Музыка едва заметно смолкла, словно бы до предела насытив недвижный полусвет залы. Марея прошла к своим пациентам, что-то негромко сказала им, кое-кого коснулась рукой, все медленно поднялись, чуть растерянно осматриваясь, осознавая себя. Марея проводила их до двери, каждый сказал ей слова благодарности, а мужчины приложились к ручке, лишний раз, вероятно, желая зарядиться биоэнергией целительницы.
Я смотрел на Марею-Марину, пока она возвращалась, шла-плыла, вроде бы не касаясь пола, в приглушенном свете залы сияла черная лента на ее лбу, матово белело лицо, и особенно длинными казались кисти ее рук.
Минуту она сидела в кресле, прикрыв глаза, отдыхая, и спросила:
Что-нибудь скажете?
Во всем этом, Мариночка, что-то есть… Мне даже строчки брюсовские вспомнились: «Фиолетовые руки на эмалевой стене полусонно чертят звуки в звонко-звучной тишине». И впервые вот подумалось: был и будет этот целительный обман.
Будет, Анатолий Сергеевич, пока люди будут.
Явился молчаливый «ариец» Кондрат, выпил чашку кофе (были поданы и бутерброды), сказал, что им пора ехать: у Марей очередной вызов на дом. Чуть наклонился в мою сторону:
И вас отвезем.
Снова бесшумный «Мерседес», узкие переулки, на которых весь прочий транспорт, казалось, уступал нам дорогу, Садовое кольцо — и минут через десять я был доставлен к Дому литераторов. Прощаясь с предприимчивой молодой четой, я спросил Марину:
А кем бы вы были, Мариночка, в советское время, если бы оно продолжалось?
Поэтессой, конечно. И такой — всех бы других баб-стихотворок разметала, в секретари писательские пробилась. Мне бы сам генсек ручку пожимал.
Посмеялись этой вполне серьезной шутке, и я вышел из машины, не сожалея, что опоздал на очередное скандально-бесполезное писательское собрание.

2006

Анатолий ТКАЧЕНКО

Оставить комментарий

Ваш email не будет опубликован. Обязательные поля отмечены *

Вы можете использовать это HTMLтеги и атрибуты: <a href="" title=""> <abbr title=""> <acronym title=""> <b> <blockquote cite=""> <cite> <code> <del datetime=""> <em> <i> <q cite=""> <strike> <strong>