Из «Сунгарийских записок»

Автор этих записок в дни войны против Японии в качестве военного корреспондента участвовал в боевом походе кораблей Краснознаменной Амурской флотилии по Сунгари до Харбина. Корабли флотилии тесно взаимодействовали с наступающими войсками 2-го Дальневосточного фронта.

ХАРБИН. «ЧЕЛОВЕК №55»

   Все дни, пока корабли Амурской флотилии стояли на внутреннем рейде Харбина, с самого утра и до вечерних зорь на парапете набережной  теснились толпы. Ни дождь, то и дело налетавший, ни солнце, которое, выходя из-за облака, вдруг начинало припекать, — не могли рассеять их. Приглядевшись, можно было заметить, что одни и те же люди бывали здесь ежедневно. Постоять у набережной, посмотреть на расцвеченные флагами советские корабли стало их потребностью.

   В эти дни мы очень много рассказывали им о своей стране. Так жаден был интерес этой толпы, так ненасытно хотела она знать подлинную правду о Советском Союзе, что тут даже и не очень красноречивые наши бойцы и офицеры вдруг обретали дар слова. Они не хвалились, не приукрашивали. Они говорили и об успехах. и о трудностях, которые переживала страна, особенно в дни войны. Но все, что говорилось тут о нашей родине, приобретало необычайную силу. То, к чему сами мы привыкли и считаем обычным, звучало откровением для этих людей из другого мира.. .Молодой наш офицер, еще совсем юноша, рассказывал о простейших вещах из нашей жизни…

 Скажите об избирательном праве! — просит кто-то.

    У нас правом избирать пользуются без различия пола, возраста и национальной принадлежности все граждане, в том числе и находящиеся на военной службе, не лишенные прав по суду и достигшие к моменту выборов восемнадцати лет… Выборы — прямые, равные, всеобщие, при тайном голосовании…

Этот суховатый ответ находит живейший отклик в толпе. Пожилой человек, стоящий около лейтенанта, говорит:

 Замучили мы вас… Но, знаете, это как вести из другого мира!..

   Ветер поднимает лацкан его потрепанного пиджака. На отвороте виден желтого цвета металлический кружок с номером и надписью по-японски.

 Что это у вас? — спрашиваю я.

   Человек краснеет. Потом краска отливает от его щек. Видно, что он стар, утомлен и, вероятно, болен. Упавшим голосом он отвечает:

О, это целая история!.. Это мой номер. Видите, номер пятьдесят четыре. Я таскаю его и думаю о том, что мне лучше повеситься, чем ходить с этой собачьей принадлежностью. Такова моя жизнь. Но… я не буду рассказывать о себе. Я лучше расскажу вам об инженере Н. Его номер был пятьдесят пять. Был…

   И человек в потрепанном пиджаке рассказывает мне:

    У инженера Н., назовем его Нератовским, что ли, — кончился его польский паспорт. Поляков в Харбине тысяча восемьсот человек. Мы держимся друг за друга. У нас есть «Комитет господа польска». Мы содержим клуб, больницу, богадельню и гимназию на свои средства. Знаете, человек должен общаться с себе подобными. Он должен учить своих детей. А если судьба под старость обойдется с ним жестоко — он должен иметь какой-то приют. Да? Вот мы и… О чем я? Да, о Нератовском… Срок его польского паспорта кончился. А консульство наше японцы закрыли. Нератовскому предложили в полиции принять подданство Маньчжу Ди-го. Но, гонор польски! Цо то за подданство?!. Нератовский отказался! Тогда ему сказали, что вид на житель­ство ему дадут, если он заполнит заявление о том, что хочет остаться в состоянии бесподданства. Что было делать? Нератовский заполнил бланк…

   У моего собеседника сохранился этот бланк. Я попросил показать его. Там стояли обычные анкетные вопросы, затем следовал текст заявления:

«Господину начальнику департамента полиции.

Я имел до сих пор польский паспорт №…, в виду его окончания срока… пролонгировать не могу; переходить же в другое подданство я не желаю, а поэтому прошу мне выдать вид на жительство, как бесподданному.

При разрешении мне перемены вида на жительство с польского подданства на бесподданное состояние, обязуюсь строго выполнять законы и распоряжения империи Маньчжу Ди-го, а также оказывать всемерную помощь в деле достижения идеалов принципа Ван-дао.

Дата. Подпись».

   По этому заявлению Нератовский сдал свой паспорт и получил взамен карточку. В ней были обозначены номер, имя, отчество, фамилия, национальность, адрес. Сверх того инженер получил желтый нагрудный знак с номером 55. Японский полицейский комиссар пояснил поляку, что он всегда должен носить этот знак на виду:

-— Желтый — ваш цвет. Не требуя документа, каждый полицейский будет знать, кто вы.

 Цо то есть за жетон? Але я собака? — недоуменно спросил Нератовский, вертя в руках значок.

   В ту же минуту его свалил с ног сильный удар по зубам. Полицейский комиссар подул на кулак, сел и наставительно сказал:

 Послушание есть добродетель каждого гражданина империи…

   Инженер вытер кровь с разбитых губ и попросил разрешения уйти. После предметного урока в полиции он носил значок, но старался не попадаться полицейским на глаза. Он понял, что, получив новый вид на жительство, оказался беззащитным.

   Долго рассказывать об унизительных и горьких подробностях последующей жизни инженера. Завершением ее был случай, явившийся венцом «достижения идеалов принципа Ван-дао» — применительно к Нератовскому.

   Однажды он прогуливался с женой по улице. Проходивший мимо японский солдат, склонный после выпитого «сакэ» шалить, ущипнул за грудь жену Нератовского. Инженер возмущенно закричал на солдата. Тот побагровел и потащил инженера с женой к полицейскому, стоявшему на улице. Последний, невзирая на протесты, отвел всех в участок. Там Нератовский и его жена были поставлены на колени, причем оба получили по пощечине. Вслед за этим солдат изложил причину, приведшую их в участок. Приговор был краток: если солдату-японцу хочется ущипнуть жену бесподданного поляка, — муж ему не помеха. Солдат, ухмыляясь, воспользовался своим «правом» и ушел.

   Нератовский попытался протестовать против подобного обращения. В результате ночь супруги провели в участке. Жену выпустили на другой день, инженера задержа­ли. Вернулся он домой только через восемь дней. Жена не сразу узнала своего мужа в этом согбенном, подавленном человеке.

   Несколько дней инженер молчал, избегая супружеского ложа. Затем рассказал жене, что теперь он — калека: в участке над ним учинили пытку, лишившую его способности к семейной жизни. Он очень страдал, и хотя жена инженера, женщина умная и добрая, делала все для того, чтобы смягчить эти страдания, Нератовский не находил себе места. Через неделю он повесился. Значок номер 55 еще желтел на лацкане его пиджака, но человек номер 55 избегнул благодетельных забот империи Маньчжу Ди-го…

    Не знаю, не знаю, что вообще было бы с нами дальше, — говорил мой собеседник. — Но теперь все должно измениться! Вы понимаете, как мы обрадовались, когда пришла Красная Армия и японцы капитулировали. Мы тайно слушали советское радио и знали, что развязка близка. Мы организовали нашу молодежь. И когда штаб обороны выпустил воззвание, наши дети не остались в стороне… Вот, посмотрите, они шагают на посты, отведенные им штабом…

   Отряд юношей в серых конфедератках с польскими орлами поравнялся с нами. Они маршировали дружно и согласно, являя хорошую выправку. Они еще ничего не знали о своей далекой родине, кроме того, что Польша была разгромлена, оккупирована немцами. Об освобождении ее Красной армией они услышали только сейчас.

И то, что они здесь, в Маньчжурии, помогают советским войскам, — приближало к ним их новую родину — независимую, демократическую Польшу

 А как относились вы, поляки, к Арцишевскому?

Один из «Комитета господа польска» — Лопато, владелец механической и электромастерской, в ответ на этот вопрос недоуменно отвечал:

 К Арцишевскому? У которого жена содержит ателье мод на Китайской улице? Я не связан с ним, у меня механическое дело…

Узнав, что речь шла о лондонском эмигрантском правительстве, он неодобри­тельно говорит:

 Цо то за правительство, кторе свою стране покидает?.. А вот пана Осубка-Мо- равского и пана Берута я не видел, на то добре поляки, але они Польши не покидали, а немцам бардзо нашкодзили!

   И с кем бы еще из поляков мы ни говорили, становилось ясно, что надежды на новое демократическое польское правительство как-то освещают жизнь этих людей, у которых и безудержный японский гнет не заглушил чувства национального достоинства. А гнет этот испытывали не одни поляки. Здесь около тысячи литовцев (носят значки розового цвета), латышей, эстонцев. Большинство из них тоже бесподданные и тоже до дна испили чашу горьких унижений и попрания человеческой личности.

   Но самыми бесправными в городе были, пожалуй, евразийцы — происшедшие от смешанных браков европейцев и азиатов. Самураи подчеркивали свое превосходство над людьми всякой иной, не японской, национальности, а евразийцев третировали и унижали демонстративно. Полиция выслушивала их жалобы в последнюю очередь, если они имели смелость обращаться к ней. Эти жалобы всегда оставались безрезультатными. Евразийцев на каждом шагу ущемляли экономически. Образования их не лишали, но найти работу после окончания школы для евразийца было исключительной удачей. Вслед за японцами к ним презрительно относились и китайские предприниматели, чиновники и охвостье старой белогвардейщины. Интеллигентные профессии давались «чистокровным», а «полукровки», как называли евразийцев в Маньчжурии, могли рассчитывать в лучшем случае лишь на работу продавцов, кель­неров, коридорных. Законченное среднее образование становилось для них, таким образом, помехой в жизни.

   Валентина Григорьевна Хан, окончившая колледж с отличием, евразийка, нашла себе место учительницы в начальной школе. Однако преподавала она всего два года. Дети очень любили ее: Хан обладала мягким характером и, кажется, педагогическим талантом. Но это не спасло: власти, как и родители буржуазных семей, решительно воспротивились тому, чтобы Хан продолжала учительствовать.

 Полукровка! Чему она может научить детей?..

   Хан пришлось уйти из школы. Пробыв два года без работы, она поступила продавщицей в магазин. Она уже свыклась со своим положением, смирилась. Свыклась с тем, что ее знакомые перестали с ней раскланиваться. Однажды произошел на улице и такой эпизод. Кавалер Хан, питавший к ней симпатию, на минуту оставил ее и подошел к другой женщине по какому-то делу Хан услышала, как эта женщина громко сказала:

 Что вам нужно от меня, господин X.? Идите к своей полукровке!

   Господин X. вернулся к спутнице, но его веселого оживления как не бывало. Теперь он стал замечать взгляды, которые бросали на него встречные, определявшие в женщине, шедшей рядом с ним, евразийку Он поспешно расстался с Хан и больше уже вообще не докучал ей своим вниманием.

  Частная судьба евразийки Хан — еще один из множества примеров унижения человеческой личности в порабощенной японцами Маньчжурии. Самураи, рабски копируя гнусные расистские бредни гитлеровцев, всячески, во-первых, насаждали бредовую идею о превосходстве японцев как высшей расы, имеющей божественное происхождение. С другой стороны, они использовали всякую возможность, чтобы посеять национальную рознь между отдельными народностями, населяющими страну. Так, и антисемитизм, раздуваемый японцами, нашел свое выражение в Харбине. В 1942 году, когда наибольшими были военные успехи гитлеровцев, по их образцу и японцы устроили в городе еврейский погром. Правда, в основном он не удался, ибо евреев прятали от расправы все, в ком самураи не убили чести и совести. Однако отдельные жертвы были. На Коммерческой улице, возле спортивной площадки БРЭМ (Бюро российской эмиграции) банда хулиганов зверски растерзала еврея. Труп несколько дней лежал на мостовой: полиция не разрешала его убирать. Японский советник выразился при этом так:

 Это будет полезным уроком всем неарийцам!

   Даже в мотивировке своего разбоя они подражали гитлеровским человекоубийцам!.. Но, несмотря на все усилия, японцам не удалось ни растлить народные массы, ни раздуть вражду между различными национальными группами населения. Другое чувство объединяло его — чувство острой ненависти к японским поработителям, превратившим Маньчжурию в огромный застенок для сотен тысяч бесправных людей.

   Еще более понятным становилось, почему с такой неистощимой жаждой люди эти поглощали все, что удавалось им узнать в эти дни о жизни в нашей стране. Эта жизнь вставала перед ними, как неслыханная, почти сказочная противоположность их собственному положению. И к славной вестнице нашей страны — Красной Армии — радостно тянулись они в порыве симпатии, восхищения, благодарности.

ХАРБИН. ЯПОНЦЫ

   Была в Харбине этих дней еще одна, присущая ему, особенность.

   Многим, вероятно, приходилось видеть на бойне оглушенного ударом быка, когда поводит он налитыми кровью глазами, не понимая, отчего подгибаются его ноги и все шатается вокруг. Эта картина всякий раз приходила на ум, когда в конце августа нам довелось беседовать в городе с японцами. Если они буквально и не сваливались с ног, стараясь изо всех сил сохранить вид, будто ничего не случилось, то фигурально это было так.

   Полное смятение, растерянность, непонимание происходящего охватило их при известии о капитуляции японской армии. Япония рухнула с головокружительной высоты своих планов мирового господства. Военное могущество ее мгновенно истаяло, обратилось в фикцию…

   Десятилетиями вбивалась в головы японцам бредовая мания величия японской империи и японской расы, их превосходства, их божественного происхождения. Микадо, император, говорилось японцу, божество, следовательно, он могуч и непогрешим. Выполняющий его волю также всесилен и непогрешим. Каждый японец выполняет волю императора, значит, и Япония — «божественная Ямато» — всесильна, никто не может ей противостоять, как не могут богам противостоять простые смертные. Эти измышления усиленно внушались и всем порабощенным народам. Страсть японцев к таким словесным формулам, к казуистике подчас оборачивалась против них самих, но они не оставляли своей цели.

   В Харбине в свое время имел место такой эпизод. Для усиления своего влияния и на область религии японская администрация распорядилась во всех храмах иноверцев установить изображения японской богини Аматерасу О Мийами (харбинцы тайком называли его «Девка с ногами на матраце»). Это требование переполошило мулл, раввинов, бонз. Мусульмане обратились к японскому командованию с нижайшей просьбой не осквернять их храма изображениями. Магомет воспретил воспроизводить лик свой — это было чуждо форме культа, значит, и Аматерасу тоже не должна была вноситься в мечеть. Но муллы получили порцию бамбуковых палок и напутствие: «Священная Аматерасу сама знает, что она должна делать и чего не должна». 11зображение богини было водружено в притворе.

   Что касается бонз, то они после этого покорились сразу: все равно — одним божеством больше, одним меньше! Раввины пытались откупиться, одним это удалось, другим нет. Настоятели православных церквей держались тверже. Один остроумный священник — отец Даниил нашел средство избежать водворения Аматерасу в опасном соседстве с Богородицей. Когда к храму Благовещения приблизились в сопровождении полицейских японцы, неся паланкин с изображением Аматерасу, отец Даниил закрылся в церкви изнутри. Весь кортеж японской богини остался за дверьми. Стучать в закрытую дверь — значило оскорблять Аматерасу, дать ей понять, что на ее пути возникло препятствие. Кричать «откройте!» — значило дать ей понять, что дверь закрыта. Полицейские долго ходили вокруг, дергали дверь, но попасть внутрь не могли. Когда их терпение истощилось, они ушли.

   Это повторялось дважды. Но в третий раз священника вызвали в полицию.

 Вчера у вас было богослужение? — спросил начальник полиции.

 Да. Как обычно.

 Молящихся было много?

 Да. Порядочно.

 И все могли войти в храм?

-Да.

 Все, кто хотел?

 Да, все, кто хотел!

 Однако, мне известно, что некоторые люди хотели войти и не могли…

 Мне ничего не известно об этом, — не моргнув, ответил о. Даниил.

 Но я знаю об этом! — с ударением на «я» сказал начальник.

 Очевидно, они недостаточно хотели этого, — возразил священник понимая что и начальник полиции не решается говорить вслух о противодействии богине.

   Но если начальник не мог сказать этого, то он мог сорвать раздражение на виновнике неудачи. Он ответил священнику сильнейшим ударом. Исход дела решил крупный «бакшиш», с которым явился опять отец Даниил. Второй «бакшиш внесен им настоятелю храма Джин-Джи — резиденции самой богини. Так Даниил оборонился от вторжения Аматерасу. Примеру его последовали и другие священники.

   Всячески утверждая свое «величие», японцы доходили до выходок совершенно комических. Так, в Харбине были запрещены танцы — фокстрот и прочие том основании, что это выдумка англосаксов. В другой раз к японскому советнику полиции был вызван владелец Харбинского ресторана «Виктория».

 «Виктория» — значит «победа», — сказал ему советник. — Это слово английское. Кому вы желаете победы?

 Я человек дела, а не политики! — поспешно сказал владелец ресторана;

 Тогда снимите вашу вывеску. Пусть ресторан называется «Азия». Это прилично и лояльно. А за «Викторию» я штрафую вас!

   Таким же образом отель «Нью-Харбин» стал «Ямато-отелем», гостиница «Крест» — «Азией». Были изгнаны также все надписи на английском языке. Названия «Азия» и «Ямато» запестрели на всех углах. Фигурально выражаясь, в Маньчжурии висела японская вывеска.

   И вот — все это рухнуло, окончательно и непоправимо. И, главное, так, что и нельзя было подобрать очередную, сколько-нибудь удовлетворительную, казуистическую, формулу для объяснения происшедшего. Оно казалось японцам немыслимым, похожим на дурной сон. Японские солдаты, офицеры и «мирные» японцы показывавшиеся на улице, тупо смотрели на марширующих по городу советских бойцов. Вчерашние неограниченные властители порабощенной страны все не могли постигнуть крушения своего «величия», не понимали, как исчез, испарился весь привычный их духу распорядок.

   Ничего не понимал и японец, случай с которым мы наблюдали в эти дни. Спокойно сидя в коляске рикши, он ехал по улице, высокомерно взглядывая на прохожих. Окуляры его поблескивали на солнце. Рикша, отхаркиваясь на бегу, мелко перебирал ногами. Навстречу по улице шел патруль из наших краснофлотцев. Старшина первой статьи Н. заметил эту картинку и возмутился:

 Вот самурай проклятый! Все еще на людях ездит, а?

   Он моргнул сопровождавшим его автоматчикам. Те подскочили к рикше остановили его. Вежливо, но внушительно они высадили японца из коляски. Рикшу посадили на его место, а японцу объяснили, что ему надо взяться за оглобли упорно не хотел понять, чего от него хотят. Старшина разъяснил:

 Теперь будет так: японца вози, китайца — катайся!

   В несколько минут вокруг места происшествия собралась густая толпа, запрудившая два квартала. Старшина между тем легонько подтолкнул зашедшего, наконец, в оглобли новоявленного коня. И вот, под громовой хохот толпы, японец повез коляску, неуклюже засеменив ногами. При взгляде на своего возницу и смущенный, испуганный рикша невольно заулыбался, засмеялся сухим непривычным смехом. В сплошном коридоре смеющихся людей экипаж двигался вперед. Японцы, бывшие на улице, при виде этой картины должны были бы, казалось, уразуметь, что обстоятельства кардинально изменились. Пусть кратковременно, пусть в юмористической уличной сценке, но наглядное подтверждение было налицо: вчерашний властитель — японец вез в коляске вчерашнего раба — китайца. Нечто, с точки зрения японцев, невероятное, неправдоподобное, но это — было.

   И, однако, они не постигали реальных фактов, не мирились с ними, они сопротивлялись им — особенно военные. Японские офицеры, конечно, читали сообщение о подписании безоговорочной капитуляции Японии. Они знали о полнейшем ее военном поражении, об огромных потерях Квантунской армии, над которой словно пронесся ураган, усеявший землю трупами и обломками железобетонных укреплений. И все же японская военщина противилась признанию поражения, хотя оно было явным для каждого здравомыслящего человека. Военщина внушала солдатам мысль, что прекращение военных действий произошло не потому, что Япония была разгромлена и капитулировала, а потому-де, что божественный император решил даровать мир своим уставшим, не перенесшим тягот войны подданным. Это не вязалось ни с фактами, ни с логическими выводами. Но в том и состоит особенность японской пропаганды и японской психологии, что первая утверждает вещи, несообразные с логикой, а вторая слепо принимает их на веру.

   На этом зиждется и вся, начинавшаяся с раннего детства, идеологическая обработка солдата…

   В японской армии были многие тысячи «смертников». Это одно из проявлений авантюризма и дефективности японской военной тактики и свидетельство слабости военной техники Японии. Где эта техника уступала иностранной, там солдат-«смертник» должен был возместить ее отставание и обеспечить наибольшую эффективность оружия. «Смертника» приковывали цепью к пулемету, чтобы он, погибая во время атаки врага, стрелял до последней минуты. «Смертник», уложенный в торпеду, вел ее к борту вражеского судна и тут взрывался вместе с ней. «Смертник» нес на весу магнитную мину, прикладывал ее к борту вражеского танка и разлетался при взрыве. «Смертник» вел танкетку, груженную взрывчаткой, и, подрывая ее, тоже взрывался сам. «Смертник», наконец, оставался в городе, занятом противником, чтобы из-за угла убить хотя бы еще одного врага и затем покончить с собой. Все это было, таким образом, не подвигом, а механическим самоубийством, посредством которого достигался известный военный успех. Солдат-«смертник» по своему назначению служил придатком к оружию, от него требовалось сделать один какой-то акт и погибнуть. К тому акту его готовили, натаскивали все годы службы в японской армии, а за это до выполнения своего назначения он получал повышенный оклад. Последующая смерть его являлась оплатой расходов империи, произведенных на него при жизни.

   Оплатил эти расходы и веривший всему Такидзе Цуруми — один из многих тысяч солдат Квантунской армии. На него империя расходовала повышенный оклад содержания в течение двенадцати лет. Сделал он за время войны в Маньчжурии два выстрела. Первый — из окна здания на Аптекарской улице Харбина — в спину советского бойца. Второй — в собственную оболваненную голову. Пулей при этом разорвана была стягивающая его голову повязка с надписью: «Смерть во имя императора прекрасна».

   Японцы любят пышные словесные обозначения и всяческие символы. Участь «смертника» Такидзе Цуруми могла бы служить хорошим символом краха бредовой японской пропаганды, вздорной японской мании величия, разбойничьих авантюр японской военщины. Но разве же она в агрессивном фанатизме своем могла принять такой символ?!

   Майор Ямагуци на вопрос, как он расценивает капитуляцию Японии, живо отвечает:

 Я не понимаю этого выражения…

 Но ведь каждый военный должен знать, что это такое, как и то, что такое победа.

 У нас нет такого слова на японском языке.

 Слово «капитулировать» означает сложить оружие, безоговорочно сдаться в плен…

 Мы сложили оружие по воле императора.

 Но ведь вас принудили к этому?

 Я вас не понимаю…

 Господин майор, к чему эта игра? Красная Армия разгромила Квантунскую армию. Союзники нанесли вам поражение на юге. Это заставило императора согласиться на капитуляцию. Так я излагаю события?

 Это по-русски так получается. Но японцы не сдаются в плен. Особенно офицеры.

 Но вы же сдались в плен. Вы даже не прибегли к «харакири», которое в подобных случаях у вас рекомендуется.

   Отвернувшись, майор говорит:

 У меня не было времени подумать о себе.

 Как вы оцениваете мощь Красной Армии, майор?

 Это тоже сильная армия.

 Тоже?

 Японская армия очень сильная.

 Японской армии, господин майор, больше нет!

 Это по-русски так получается! — топорща усы, сердито говорит майор. Переводчик, улыбаясь, невольно добавляет от себя:

 И неплохо получается!..

Солдат Ямадо пристально смотрит на автомат часового, — нашего моряка-амурца. Японец глазеет на этот автомат неотступно и, наконец, пересилив смущение спрашивает:

 Как это называется? Маленькая винтовка?

 Автомат.

 Ауто-ма-то! — повторяет японец. — Стреляет?

 Еще как!

 Сколько патронов, больше пяти?

 Семьдесят два.

   Рот японца округляется.

 О! о! — произносит он и на минуту погружается в раздумье. — «Арисака» меньше! Четыре.

 Ничего не скажешь, действительно меньше! А разве у вас автоматов нет?

 Есть, есть! Очень хорошее оружие. Нам офицер показывал на картинке.

Выясняется, что картинка была учебным плакатом.

В разговор вступает подпоручик Наган. Бывший учитель — интеллигентное лицо, очки, спокойная манера говорить. Он тоже спрашивает:

 Я видел ваши танки. Сильные машины. Это — отечественные конструк­ции?

 Да. Мы не пользуемся иностранными образцами. Как, по-вашему, господин : подпоручик, наша техника сильнее японской?

 Я не могу ответить на этот вопрос.

Переводчик добавляет от себя:

 Они не могут сказать про что-нибудь свое, что это плохое. Это значит оскорбить Японию!

Подпоручик заявляет:

 У нас есть танки «Рено», «Карден-Ллойд», «Виккерс», «Уиперт».

 Но ведь это иностранные марки?

-Да.

 Значит, у вас нет своих танков?

 Я не могу ответить на этот вопрос, — багровеет подпоручик. И — скороговоркой: —Я также очень прошу не задавать мне вопросов в присутствии солдат. — Затем громко: — У нас самолеты марок «Кавасаки», «Мицубиси», «Накадзима»!.. Ни на какие ваши вопросы я отвечать не могу! — Это уже для майора, который остановился в дверях.

   Для пояснения необходимо сказать, что все эти разговоры происходили в штабе японского округа на Китайской улице до начала интернирования японцев. Штаб походил на Ноев ковчег; он был битком набит военными всех рангов и родов оружия, штатскими, женщинами — членами офицерских семей.

   Японки с любопытством вглядываются в русских. Так вот эти страшные «кадзаки», «борсевика» — солдаты в опрятных гимнастерках с чистыми подворотничками, офицеры, которые не кричат и не бранятся; они вежливы и, кажется, скромны. Во всяком случае, никому еще не приходилось видеть русского офицера, отправляющего свои естественные потребности при женщине. На японцев это непохоже — они мало стесняются женщин. Русские —рослые, белозубые; большинство японцев — с искусственными, либо кривыми, желтыми, торчащими наружу зубами. Среди русских — редкий в очках, у большинства японцев — слабое зрение, либо они нос?: очки для придания себе интеллигентности. Непривычная русская речь, изобилует раскатистыми звуками, несвойственными японскому языку, тревожит и вызывает любопытство.

   Черные глаза японок блестят нескрываемым интересом. Они не заговариваю: сами: это верх неприличия. Но отвечают охотно, когда русские начинают разговор. Русские тоже любопытствуют: интересны у японок цвет лица, фигура, не то мальчишеская, не то женская, необычный костюм. Кимоно, столь прославленные на многочисленных иллюстрациях, оказываются редкими. Большинство женщин носит огромнейшие шаровары — «момпэ» — иногда самых неожиданных расцветок. На многих головные уборы — «кэпу» — с клапанами, которые, будучи застегнутыми закрывают всю голову и шею.

   «Момпэ» и «кэпу» были обязательны во время войны для того, чтобы и домашние хозяйки империи, нося их, не забывали о лишениях, переживаемых солдатами на фронте. Кроме того, много женщин состояло в отрядах местной противовоздушной обороны. О весьма своеобразных обязанностях ее бойцов охотно рассказываю: Тори-Сан — красивая женщина лет двадцати шести — и Мики-Тян — почти девочка вертлявая, как обезьянка. На груди у обеих — белая нашивка с хвостатой вертикальной надписью.

 Что это у вас?

 Имя, адрес — куда доставить труп…

 Чей труп? — невольно изумляется вопрошающий.

 На случай, если убьют. Это носят все. Такой приказ. Это очень важно.

 Вы состоите в команде ПВО?

 Да, мы не хуже других.

 Какие обязанности в боевой обстановке вы исполняете?

 Надо быть всегда в «момпэ» и «кэпу»…

 А еще?

 Стоять на том месте, где нам укажут.

 Что вы должны сделать, если возле вас упадет бомба? Зажигательная?

 Сообщить ближайшему военному.

 Разве вы сами не умеете гасить зажигательные бомбы?

 Нет. Это умеют военные.

 А если возле вас приземлился вражеский парашютист?

 Сообщить об этом ближайшему военному.

 Есть ли у вас на посту песок, щипцы, вода?

Обе в один голос:

 Зачем? — Услышав объяснение, чуть не оправдываются: — Нам не говорили этого. Носить же «момпэ» надо было обязательно. Иначе — наказание.

 Вы не боитесь русских?

 Нет! — кокетливо. — Теперь нет.

 Значит, раньше боялись?

 Немножко…

 Немножко или сильно?

Обе смеются. Переводчик напоминает, что в Маньчжурии в свое время широко распространялся плакат: звероподобный мужчина — «большевик» в папахе, держа в зубах кинжал, разрывает японское дитя пополам. Японки смущены, они переминаются с коротким, стеснительным смешком.

 Значит, красные не такие, какими их рисовал плакат?

 Нет! — кокетливый взгляд. — Совсем нет!

 Значит, вас обманывали?

С лиц женщин сползает улыбка. Они выпрямляются, взглядывают друг на друга, взираются по сторонам.

 Мы этого не сказали! Нет, мы не говорили этого!

Переводчик досадливо морщится: разве можно задавать такие вопросы? Кто ке здесь ответит на них утвердительно? Это же государственное преступление! Он успокоительно обращается к японкам:

 Значит, русские не такие, как на плакате?

 Нет. Конечно, нет!

 Но русские сильнее японцев?

 Этого мы не знаем. Это дело военных…

   Единственным из виденных мной в городе, кто, должно быть, со всей полнотой осознал происшедшее, был рядовой японский солдат — имени его не знаю. Он шел, спотыкаясь, по набережной. Его обнаружили китайцы в каком-то убежище, где он пытался укрыться, переждать события. Они сопровождали его, чтобы передать советской комендатуре. Толпа китайцев человек в четыреста катила за ним волной, разгоряченной и настороженной. Это был сам народ, еще вчера порабощенный, а сегодня поднимавшийся для правосудия. Может быть, именно это прояснило японцу многое, помогло просветлению его сознания. Он шел, спотыкаясь, и временами кланяясь этой толпе, останавливался перед каждым русским офицером, приставлял ладонь ко лбу, тоже кланялся и повторял . одно и то же:

 Росскэ сордат хо-ро-со! Ероси… Ииппон — нет!..

   Японец вслух признавал, что Японии больше нет. Не из угодливости перед победившими, не из животного страха за себя, нет. Кругом были советские военные — он знал, что самосуда над ним не совершат. Ему, как видно, в самом деле открылось многое, он как вывод для себя повторял все одно и то же:

 Ниппон — нет… Ниппон — нет…

   Это был последний японец, которого я видел в Харбине. Через несколько недель я встретил японцев… в Хабаровске. Они давно и долго стремились сюда. Они читали в брошюрах и справочниках о живописном его расположении, об успехах стройки и промышленности города. Они заучивали русские названия улиц Хабаровска и примерялись, как это будет звучать по-японски. Они писали сочинения на тему об использовании природных богатств нашего края. Высчитывали, сколько колонистов может прокормить один «корхоз», сколько пшеницы и риса можно взять с полей края, сколько русских девушек можно увезти в «чайные дома» Японии.

   Ну вот они и в Хабаровске. Правда, никогда они не помышляли, что войдут сюда под конвоем двух русских девушек-автоматчиц. Но вошли именно так. Несмотря на теплую погоду, они одеты в меховое платье. Уродливые повязки респираторы белеют на смуглых лицах: они боятся «заразы» и морозов. Тихий говор стоит над колонной: пленные делятся впечатлениями. Они озираются по сторонам, с любопытством осматривают здания, прохожих. Тут предстоит им теперь жить — не в качестве завоевателей — эта сумасбродная затея развеяна, как дым! — а в качеств; сдавшихся на милость победителей.

КУРСОМ НА СЕВЕРО-ВОСТОК

   Мы проводили последние дни в Харбине.

   Корабли Амурской флотилии готовились покинуть город. Незадолго перед тем весь он снова всколыхнулся, забурлил, оживленный непривычным событием. На главных его улицах состоялся памятный сентябрьский парад войск Красно: Армии. Харбинцам еще никогда не доводилось видеть такого величественной и волнующего зрелища. Наша армия, советская военная техника — грозная стремительная, сокрушающая — во всем своем блеске предстала взорам освобожденных людей, как живое свидетельство боевого могущества советского народа-освободителя.

   Нам, советским людям, знакомы вдохновляющие картины таких парадов по нашим празднествам. Но здесь, в зарубежном городе, и мы воспринимал их с новым, особым душевным трепетом. Обитатели же Харбина видели такое впервые. И людские толпы — несчетные, сгрудившиеся до предельной тесноты, — не отрываясь, смотрели на многочасовой мерный марш войсковых колон пехотинцев, моряков, кавалеристов, слушали сотрясающий грохот боевых машин гороподобных «КВ», массивных самоходок, пушек, гвардейских минометов Люди в толпе, против обычного, почти не делились впечатлениями — нет, это было, наверно, после, потом. Сейчас, здесь, они только смотрели — сдвинувшись, прерывисто дыша, захваченные происходящим. Это было зрелище из тех что запоминаются на всю жизнь. Оно многое еще сказало харбинцам вдобавок тому, что они видели и слышали за эти дни.

   В параде участвовали и жители города. После прохождения войск началось движение их колонн. Шли жители харбинских районов: Нового города, Старого города, Модягоу. Тут были ремесленники, рабочие, мелкие торговцы, служащие, впервые вместе свободно вышедшие на мостовую и увидевшие, что их так много. По внешнему виду густые колонны их тоже напоминали знакомый облик наших демонстраций. Потом, однако, открылась картина, необычная и для привыкшего к народным шествиям советского человека. На улицу хлынули обитатели Фудзядзяна — самой презренной в старом, недавнем Харбине части города — бедняки, нищета, кули рикши, которых доселе всерьез не считали и за людей.

   Теперь они шли, как равные, на равных правах участвуя в демонстрации. И это надо было видеть! Они шли с детьми, с родителями, которые раньше, может быть, ни газу не отваживались выходить из дому в город. Они двигались широким потоком, шумя, разливаясь по сторонам, сбивая с ног наших флажковых, махая соломенными своими шляпами, веерами, цветами, флагами. Их глаза блестели, смуглые лица улыбались, возбужденные голоса вздымались к небу нестройным радостным гулом. Приближаясь к трибунам, они жадно рассматривали их убранство, стоящих у барьера людей. Там находился наш советский генералитет, представители городского правления. И вдруг оттуда долетел, донесся возглас, приветствие на китайском языке. Советский военный, перегнувшись через барьер, кричал по-китайски в надвигающийся, бурлящий поток:

 Да здравствуют трудящиеся Фудзядзяна!

   Нельзя подыскать слова, чтобы передать неистовый, ликующий, почти исступленный ответный крик, взметнувшийся из глубины потока. Стекла звякнули в окнах домов, какие-то птицы шарахнулись с крыш и крестов соседней церкви, и гулкое эхо забилось в коридоре улицы, отражая этот тысячеголосый повторяющийся крик:

 Шанго!.. Шанго!.. Сталин — ура! Сталин — ура!..

   Мы стояли вблизи от трибун, в самом центре этого неумолкающего гула. Мой знакомый — танкист — закрыл ладонями уши:

 Ну и кричат! Вовсе оглушили!..

Его товарищ посмотрел на него.

 Они, брат, может, за всю свою жизнь первый раз так кричат. Это надо понимать. Как же тут голос не подать!

Другой прибавил:

 Для того и мы с тобой тут побывали…

   Через день первые наши соединения кораблей Амурской флотилии выходили из внутреннего рейда Харбина, оставляя город. Опять проплывали по сторонам парапеты набережных, трубы заводского пояса, пригороды. Корабли шли по Сунгари из створа в створ, курсом на северо-восток — к родным советским берегам. Цифры на створах менялись, отмечая пройденный путь, становились двухзначными, наконец, трехзначными. Все снова обретало вид привычных походных будней.

   Несколько необычной явилась лишь картина, открывшаяся на одном из поворотов реки. Наши корабли обогнали на этом повороте любопытный караван судов. Это были трофейные суда с медными позеленевшими японскими хризантемами на форштевнях. Собственно, сказать «трофейные» — неверно. Это все, что было наворовано белогвардейцами и японскими интервентами у русского народа, возвращалось ныне по принадлежности. И, боже мой, сколько же было наворовано! Одноколесные, двухколесные, винтовые пароходы. Стоит только внимательно рассмотреть любой из этих пароходов с японскими иероглифами на бортах, и сразу можно узнать в них старых знакомцев. Вот огромный трехпалубный речник. Ведь это же наш давнишний русский бутинский пароход, приписанный к Благовещенску. Вот другие суда — они сейчас загрязнены и истасканы до полной потери внешнего вида. Об их происхождении можно судить лишь по клеймам на машинах. Но вот они, эти клейма: «Сормовский завод» — исконно русское добро! На многих судах японские воры, уверенные в своей безнаказанности, не сняли даже медных указателей с дверей, а лишь наскоро закрасили надписи на русском языке — «капитан», «кают-компания», «буфет». Русский текст проступает из-под слоя краски, лишний раз обличая получивших возмездие грабителей.

   Двадцать два года эти суда не спускались по Сунгари ниже Фукдина, откуда далеко до советской границы. Сегодня они минуют Фукдин и идут дальше, оставляя справа Jlaxacycy. Шумят их колеса, с плиц осыпается желтая сунгарийская вода По мере продвижения на виду меняется ее цвет, уже простым глазом заметен приближающийся водораздел. Корабли минуют его и вступают в зеленовато-свинцовые воды Амура. Впереди, насколько видно взору, простирается широкая гладь родимой реки. Корабли троекратными веселыми гудками приветствуют ее. Чувство светлой и щемящей радости вдруг заливает сердце. Родина! Свои, заветные берега! Кто на; расставался с ними, тот знает это сладкое чувство встречи!..

   Мы идем на канонерской лодке «Пролетарий». И в тот час, когда корабли вступают в советские территориальные воды, еще одна радость встречаеча. Пришла неожиданная телеграмма. Командир корабля Игорь Сорнев, ныне Герой Советского Союза, знакомится с ней и невольно меняется в лице. На палубе звенит колокол — сбор на митинг. Сорнев перед строем краснофлотцев громко зачитывает телеграмму. Амурцы слушают ее не шелохнувшись, и лишь под конец счастливые улыбки, которые уже никак нельзя сдержать, освещают их лица. И можно ли не улыбаться от счастья и радостной гордости! Четырем кораблям Краснознаменной Амурской флотилии — «Сун Ятсен», «Свердлов», «Красная Звезда», «Пролетарий», — отличившимся в Сунгарийской и Уссурийской операциях, присвоено звание гвардейских. Родина, народ высокой наградой встретила вернувшихся с победой лучших своих сынов!..

 Теперь держись, ребята! — с шутливой угрозой гудит на палубе боцман Медведев. — А что это у вас, товарищ старший краснофлотец Карасюк, бескозырка плохо сидит?

   Карасюк поспешно поправляет бескозырку, но отвечает с ударением:

 Не товарищ старший краснофлотец, а товарищ гвардии старший краснофлотец!

 Виноват! — поправляется и Медведев.

Хохоча, они смотрят друг на друга и хлопают друг друга по спинам — неразлучные друзья, столько раз отличившиеся во вчерашних боях!.. На юте собираются свободные от вахт. Звенит гармоника, и откуда-то, словно из этого чистого, синего воздуха, рождается близкая сердцу песня. Мягкие, ласковые слова ее несутся гладью реки:

На Дальнем на Востоке

Течет Амур-река,

И день и ночь шумит она,

Как море широка.

Амур, Амур родной, —

Советский часовой!

Поет на Амуре матрос:

— «Страна моя со мной!..»

   Вьются вымпелы на клотиках кораблей. Грозно глядят в небо хоботы зениток. Башенные орудия тускло блестят в лучах солнца. Сверкают металлические палубы, смазанные солидолом. У бортов— наблюдатели, вахтенные— на посту. Свежий ветер разводит волну. Трепещет, слоится в воде отражение кораблей, будто снова несутся они в поход…

1946 год